Не в силах формулировать свои доводы спокойно, Антонен заводился. Она урезонивала его:
— Антонен, ты уверен, что избрал верный путь? Я понимаю, что тебе бывает нелегко, но если эта работа так тебе невыносима, возвращайся к своим квартирам для богачей.
Да, с ней надо было делать однозначный выбор.
— Достаточно ли ты любишь этих несчастных, Антонен? Ведь речь идет именно о любви.
Вечно этот шантаж высокими чувствами! Он гнул свое.
— Вы твердите о реадаптации, это ваша мантра. А вы знаете, что никто из этих несчастных не возвращается к нормальной жизни, — если такие и есть, процент до смешного мал. По мнению специалистов, лишь пять процентов бомжей имеют шанс выкарабкаться. И рецидивы неизбежны.
— Неправда, наши успехи не так уж ничтожны. Этим людям, обиженным жизнью, нужен свет надежды. Это усиливает их сопротивляемость и опровергает самые мрачные прогнозы. Повторяю, если тебе не по силам тягаться с бездной, скажи мне это сразу.
Она испытывала его, загоняла, как зверя, толкая к неверному шагу.
— Люди ненавидят нищих, потому что боятся однажды увязнуть в той же трясине. Подавая монетку, они заклинают злую судьбу, ты так не думаешь?
Он глотал вертевшиеся на языке ответы, боясь выдать себя. Лучше всего молчать. А она продолжала:
— Все эти бродяги в наших городах несут плохую весть: бедность возвращается и грозит каждому из нас. Они подрывают наше уважение к человеку, нашу слепую веру в прогресс.
Он кивал, склоняясь перед этим монументом мудрости.
— Ты знаешь, сколько надо времени, чтобы стать клошаром? (Только никому не говори, что я сказала это слово.) Считаные дни. Перестаешь мыться, бриться, менять белье — и опускаешься. Если никто не протянет тебе руку, с тобой покончено. Это точка невозврата. Знаешь, какие бывают старики? Они хранят все, вплоть до куриных костей, превращают свое жилище в свалку, куют себе броню из отбросов. Быть бедным — это уже быть меньше, чем гражданином. Но стать клошаром — это стать меньше, чем человеком, это живой крах.
Он восхищался этой гранд-дамой, посвятившей жизнь обездоленным. Когда большинство буржуа устремлялись на лазурные пляжи, бороздили моря на яхтах, она пропадала в трущобах, якшалась с голытьбой. Она предала свой класс, чтобы служить униженным, свою семью — чтобы перейти к левым, предала и левых, навязав им свою фамилию, от которой веяло старым добрым Вагнером с легким налетом неонацизма. Она и завораживала, и раздражала все стороны. На дне ей было так же вольготно, как под золотыми сводами дворцов. Было в ней это изящество аристократов, для которых каждый, будь то принц или слуга, — свой. Она знала лишь себе подобных. Она позволила себе роскошь отказаться от ордена Почетного легиона, которым социалистическое правительство хотело наградить святую покровительницу обиженных. Этот отказ только увеличил ее популярность.
У большинства людей случаются приступы филантропии. У нее это было перманентное состояние. Ее милосердие было превыше всех невзгод, неумолимо простирала она его на свою паству. Горе тому, кто смел ей перечить. Не согласиться с ней значило оскорбить всех проклятых мира сего. Она могла быть и жестокой: публичное унижение входило в ее излюбленный сценарий. Негодование свое она копила и выплескивала его разом по вдохновению. Вспышки ее гнева вошли в легенду. Она, например, гордилась тем, что отчихвостила певца Боно в беседе с Кристианой Аманпур на канале CNN. Лидер группы U2, разглагольствуя о голоде в мире, некстати спутал Монровию и Фритаун, Либерию и Сьерра-Леоне. Она не спустила ему этого ляпсуса, напомнив, что балагану шоу-бизнеса далеко до реальной жизни. Ангажированный солист не простил ей этого афронта. В «Доме ангелов» Изольда установила железную дисциплину. Сложности были дороже всего ее сердцу: в насыщенной гневом атмосфере она находила какое-то эпическое величие. Эта обезумевшая Юнона могла ругаться, как ломовой извозчик. Шея ее багровела — вот-вот ударит. Однажды она случайно выронила из сумочки американский кастет, украшенный черепами. Она конфисковала его у молодого курда и тут же выбросила в помойку. У Камеля был целый ящик, полный бритвенных лезвий, ножей, дубинок, нунчаков, конфискованных у «гостей». Не жаловала Изольда и неправительственные организации и особенно артистов левого толка.
— Все эти активисты из ассоциаций подобны дамам-патронессам девятнадцатого века: у них есть свои цыгане, свои нелегалы, свои иммигранты, свои женщины, подвергающиеся насилию, и они носятся с ними как с писаной торбой. Не говоря уж об актерах, которые используют угнетенных для личного пиара. Они позируют в Сахеле или в Бангладеш с рахитичными негритятами, с голодной детворой. А попозируй-ка с нашим парижским клошаром, который к тому же еще и воняет, — это не так гламурно и не окупается.
Читать дальше