Паскаль Брюкнер - Дом ангелов

Была у него «сердечная подруга», старуха-кошатница, жившая близ площади Пигаль, в нише на улице Фонтен. Он виделся с ней раз в неделю, не чаще, потому что добраться до Пигаль было для него все равно что пересечь Атлантику, целой одиссеей. Эту даму, с которой он любил побаловаться, он смеха ради называл Букет Прованса. Раздавая корм бродячим котам, она пропиталась в равной степени двумя запахами: тошнотворных консервов и кошачьей мочи. Даже ее подопечные морщились, обнюхивая ее. Этот душок, однако, не смущал Марселя, который повторял, гордый своей сентенцией:

— Когда любишь, не принюхиваешься…

В своей гнусной жизни Марсель был не чужд романтики и оживлялся, рассказывая байки о своей зазнобе. Букет Прованса сама ела кошачий корм прямо из банок и, поднося мясные кубики ко рту, говорила:

— Видишь, котик, вкусно, мамочке нравится…

Все ее сбережения, жалкая пенсия почтовой служащей, уходили на кошачью благотворительность.

Антонен решился и наметил вечер понедельника — спокойный день, когда люди выходят мало и улицы пустеют с восьми часов. Он пойдет к бродяге с двойным рационом бормотухи и под шумок сделает свое черное дело. Весь день у него бешено колотилось сердце, потели руки, горели щеки. В прошлую субботу он купил в хозяйственном магазине прочную веревку, какую используют яхтсмены, чтобы поднимать паруса и реи. Он отрезал полметра и сдавил себе горло до потери дыхания. В глазах темнело, он ослаблял давление, снова сжимал и наконец заходился неудержимым кашлем. В понедельник утром на работе он появился с красной полосой поверх адамова яблока, что встревожило коллег, а Ариэлю дало повод пройтись насчет «неуместного засоса».

Часов около трех пошел дождь вперемешку со снегом, частый, непрерывный, ледяной. В половине седьмого Антонен, прибравшись на рабочем столе, отправился домой. Как одеться? В молодежную униформу — джинсы, кроссовки, кожаную куртку, — коль скоро в тридцать лет он еще может сойти за юнца? Или остаться в рабочей одежде, но тогда есть риск, что его засекут? Он вспомнил, как его отец цитировал Луи Арагона: до войны поэт-коммунист ходил на демонстрации в смокинге, меньше шансов быть арестованным, когда все вокруг в спецовках и кожанках. Он хотел встретить революцию при параде. И Антонен выбрал костюм хорошего кроя. Надо быть особенно аккуратным, кончая с опустившимися созданиями, противопоставив щегольство их мерзости. Он надел ботинки на рифленой подошве, чтобы не поскользнуться на мокрой мостовой, и в одиннадцать выскользнул из дома, горя нетерпением, словно одержимый. Он доехал на метро до станции «Куронн», купил в арабской лавке два литра бормотухи, снова сел в метро, вышел на «Репюблик» и минут десять шел по пустым улицам. На фасадах домов одно за другим, точно закрывающиеся глаза, гасли окна. В память об отце и чтобы приободриться, он начал насвистывать «Интернационал», потом «Время вишен». Сколько раз он слышал этот гимн, завершавший большинство семейных трапез, по крайней мере, до падения Берлинской стены в 1989-м! После этого мать запретила исполнение, и отец напевал его, только когда она уходила.

Марсель лежал, закутавшись в грязную доху, похожий на выбравшегося на лед моржа, только без клыков, зато щеки в багровой сетке свисали так же. Антонен разбудил его, протянул бутылки. Марсель Первый заворчал, но обрадовался при виде вина в пластике. Пластик был в его глазах гарантией качества. Он выглядел еще безобразнее в слабом свете фонарей — щербатый рот, редкие волосы, нечесаная борода, зловонное дыхание шакала. Выпив залпом из горлышка почти пол-литра и заверив своего «кореша» в вечной дружбе, он раскрыл зонт со сломанными спицами и прошелся под ливнем, точно помещик, осматривающий свои земли. Потом снова уснул, впав в тяжелую кому. Морщинистые веки закрылись, он казался подгнившей тушей в ожидании удавки мясника. Антонен достал чехол со смотанной веревкой, приподнял бороду, отыскал шею под толстым слоем тряпья и газет, прикрывавших плечи. Кожа была дряблая и шершавая. Паразитов он, верно, давил как дышал. Ворочать его было легко, точно куклу. Антонену открылось упоение хирургов, работающих над неподвижными телами. Он перевернул бродягу на живот, чтобы легче было накинуть петлю и, главное, чтобы не видеть его мерзкой рожи. Завел веревку под подбородок. Интересно, услышит ли он, как хрустнут шейные позвонки? Удавку можно было затягивать, но руки у него затряслись, и он никак не мог унять дрожь. Судороги пробегали от локтей до пальцев. Он выпустил конец, поработал кулаками, похлопал ладонью о ладонь, разгоняя кровь. Пальцы перестали дрожать, и он снова взялся за удавку, полный решимости кончить поскорее.