Том Роб Смит - Колыма

— Замечательно, правда?

Лев на мгновение задумался, опасаясь какого-нибудь особенно коварного подвоха.

— Да.

— Он вам нравится?

— Нравится.

Синявский похлопал Льва по плечу.

— Вы станете садовником. Эта земля только кажется унылой и безжизненной. На самом деле она полна скрытых возможностей. Только двадцать недель в году растительный грунт оттаивает, и в течение этого времени я разрешаю своим заключенным обрабатывать землю. Вы можете выращивать все, что угодно. Большинство отдает предпочтение овощам. Но цветы, которые тоже растут здесь, довольно красивы — по-своему, конечно. Неброская красота зачастую самая привлекательная, вы согласны?

— Согласен.

— Вы будете выращивать цветы? Мне не хотелось бы навязывать вам свое мнение. Вы вольны заняться чем-нибудь другим.

— Цветы… это… очень хорошо.

— Да, вы правы. Цветы — это хорошо. А неброские цветы — самые красивые.

Начальник лагеря наклонился к уху Льва и прошептал:

— Я выделю вам чудесный участок. Пусть это останется нашим маленьким секретом…

И он ласково сжал руку Льва чуть пониже локтя.

Синявский отступил на шаг и обратился к заключенным, стоявшим строем, вытянув руку и показывая им крошечные фиолетовые цветы:

— Берите по одному!

Заключенные колебались. Синявский повысил голос:

— Берите! Берите! Берите!

Расстроенный тем, что они не спешат выполнять его приказ, он подбросил цветки в воздух, и фиолетовые лепестки, кружась, опустились им на бритые головы. Сунув руку в карман, он достал новую порцию и опять подбросил их вверх, осыпая заключенных пурпурным дождем. Несколько узников подняли головы, и крошечные лепестки застыли у них на ресницах. Некоторые упорно смотрели себе под ноги, твердо веря, что над ними решили жестоко подшутить и только они сумеют избежать наказания.

На ладони у Льва все еще лежал крошечный трепещущий цветок, а он так и не мог понять, что здесь происходит, — или он ошибся и прочитал чужое личное дело? Человек с карманами, набитыми цветами, не мог быть тем, кто заставлял заключенных работать рядом с разлагающимися трупами своих товарищей, не мог быть тем самым начальником лагеря, который руководил строительством Большого Ферганского канала и Обской железной дороги. Запас цветов у него в кармане иссяк, и последние лепестки, кружась, упали на снег. Синявский же продолжал свою вступительную речь:

— Эти цветы выросли на самой жестокой и бесплодной земле в мире! Красота из уродства: вот во что мы верим здесь! Вы прибыли сюда не для того, чтобы страдать. Вы здесь для того, чтобы работать, как работаю я. Так что мы с вами не слишком отличаемся друг от друга. Да, мы с вами выполняем разную работу, и ваша, пожалуй, тяжелее моей. Тем не менее мы будем трудиться вместе, изо всех сил, на благо нашей страны. Здесь, на этой земле, где никто не рассчитывает обрести праведность и встретить доброту, мы с вами станем лучше.

Слова эти прозвучали искренне. Казалось, они идут от души. То ли начальник лагеря терзался чувством вины, то ли угрызениями совести, то ли страхом того, что его будет судить новый режим, но одно было совершенно ясно — он сошел с ума.

Синявский ткнул пальцем в одного из охранников, и тот поспешил к столовой. Через несколько секунд он вернулся в сопровождении нескольких узников, каждый из которых держал в руках поднос, на котором стояли маленькие жестяные кружки и бутылочка. Они стали наливать темную вязкую жидкость в кружки, предлагая их вновь прибывшим. Синявский пояснил:

— Этот напиток представляет собой экстракт сосновых игл, настоянный на розовой воде. Он богат витаминами и поможет вам сохранить здоровье. Здоровый человек — хороший работник. Здесь вы будете вести более продуктивную жизнь, чем за пределами лагеря. Моя работа заключается в том, чтобы помочь вам стать полезными членами общества. При этом я и сам начну приносить больше пользы. От вашего благополучия зависит и мое. Вы становитесь лучше, и я вместе с вами.

Лев не пошевелился и не двинулся с места, по-прежнему вытянув руку перед собой. Налетевший ветер подхватил лепестки и сдул их на землю. Он наклонился, чтобы поднять их. Выпрямившись, он увидел перед собой заключенного с отваром хвойных игл. Лев взял у него маленькую жестяную кружку, и пальцы их на секунду соприкоснулись. Еще какой-то миг они непонимающе смотрели друг на друга, а потом в глазах обоих вспыхнуло узнавание.

Тот же день

Глаза Лазаря казались огромными, похожими на черные каменные луны, подсвеченные изнутри кровавым сиянием солнца. Он сильно исхудал и превратился в тень себя прежнего — черты осунувшегося лица заострились, кожа туго натянулась на скулах, за исключением левой стороны лица, где челюсть и щека ввалились внутрь, словно были сделаны из воска, а потом расплавились на сильном огне. Поначалу Лев решил, что Лазарь перенес инсульт, но потом вспомнил ночь ареста и непроизвольно сжал кулак — тот самый, которым бил Лазаря по лицу до тех пор, пока его скула не превратилась в мелкое крошево. Вообще-то, семь лет — достаточно долгий срок для того, чтобы зажила любая рана. Но на Лубянке Лазарь наверняка не получил никакого лечения, а следователи могли даже использовать его увечье в своих целях, нажимая на сломанную кость, если его ответы их не устраивали. Да и в лагерях его лишь подлечили кое-как — сама мысль о восстановительной пластической операции казалась нелепой и смехотворной. Однако тот импульсивный, бессмысленный акт насилия, о котором Лев забыл, едва только у него зажили сбитые костяшки пальцев, обрел бессмертие в изуродованных чертах лица священника.