Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че

Зазвучала музыка. Раздался всеобщий вздох разочарования:

– И это все?

Они еще долго не отходили от приемника, надеясь услышать еще хоть что-нибудь. В 18.00 появился Морис, вид у него был мрачный.

– Я только что из штаба, друзья. Мои контакты подтвердили информацию. Сегодня утром действительно состоялась высадка частей в Нормандии. Новости очень плохие: у американцев огромные потери, немцы отбросили их назад, началась бойня.

– Ты уверен?

– К несчастью, да. Наверху все настроены более чем пессимистично.

Время тянулось бесконечно медленно, никто не ел и не пил, все только курили и молча гипнотизировали приемник, но новостей по-прежнему не было, и людьми овладело чувство беспомощности. Каждый понимал, что сейчас, в этот самый момент, вдалеке от Алжира решается судьба мира, солдаты кричат, рыдают, дрожат и гибнут, а здесь все живы, но совершенно бессильны и бесполезны.

Кто-то вышел подышать, потом еще один и еще, и в конце концов все оказались на террасе. Вечер был теплым, люди стояли, опираясь на перила, и смотрели на чернильно-черное море. Кристина положила ладонь на плечо Мориса, и он прижал ее к себе. Английская радиостанция передавала концерт волынщиков.

Эта ночь стала самой долгой в их жизни.

Лучший столичный пляж был пустынным, насколько хватало глаз. Двухкилометровая песчаная полоса была обсажена соснами, деревья стояли, как часовые на посту, и смотрели на море. Алжирцы лежали в тени, у каждого было свое собственное место под хвойным зонтиком, и никто из «пришлых» даже помыслить не мог оспорить их «родовое» право, чтобы не нарваться на грубость. Сиди-Феррух оставался райским местом, но в это воскресенье вечернее июльское солнце раскалилось добела, так что никто не рисковал высунуться на открытое пространство. Смельчаки, решившие искупаться, преодолевали пятьсот метров до кромки прибоя с громкими воплями и с разбега бросались в воду, чтобы остудить поджарившиеся на песке ступни.

Йозеф и Морис дремали (темные очки и газета служили маскировкой), Кристина лежала на спине, выставив на солнце ноги.

– Ты уже посмотрела ту квартиру? – спросил Морис, не открывая глаз.

– Пока нет.

– А чего ждешь? Она тебе идеально подходит.

– Послушай, Морис, мы могли бы попробовать жить вместе…

Морис сел, стряхнул с себя песок, закурил и глубоко затянулся.

– Мы уже говорили об этом, Кристина, по-моему, будет правильней сохранить независимость.

Кристина бросила взгляд на спящего Йозефа:

– Что, если я изменила мнение?

– Я много лет просил тебя выйти за меня замуж, а ты отвечала, что трудней всего любить, оставаясь свободным. А еще ты говорила, что худшая вещь на свете – знать любимого человека как облупленного и давать отчет в своих поступках. Ты не хотела спрашивать, как я провел день, тебя интересовало одно: чем мы займемся вместе здесь и сейчас. Ты меня убедила. Сейчас мы искупаемся и пойдем ужинать, и не говори, что у тебя нет денег, я приглашаю.

Морис вскочил:

– Черт, ну и пекло! Ты идешь, Йозеф?

– Пожалуй, нет.

Морис с воплями побежал к морю, нырнул и замахал руками, приглашая друзей присоединяться.

Йозеф взглянул на Кристину:

– Все в порядке?

Она вымученно улыбнулась и кивнула, и у Йозефа от жалости защемило сердце.

Сержан вошел в лабораторию и подсел к столу.

– У нас серьезная проблема с этим свиным тифом, – сообщил Йозеф, не отрываясь от микроскопа. – Кровь и моча запредельно вирулентны [89], так что заражения в стаде избежать практически невозможно. Что еще хуже, вирус настолько изящный, что легко преодолевает преграду в виде свечи Шамберлана [90], а прививка формалинизированной вакциной [91]не иммунизирует животное. Придется пустить под нож все стадо.

Сержан подошел к микроскопу, и Йозеф отодвинулся, чтобы его шеф мог взглянуть на стекла.

– Вы правы, с подобным мы пока не сталкивались. Только этого нам и не хватало, – пробормотал он, помолчал, потом достал из кармана пиджака мятый и грязный листок бумаги. – Доктор Руссо испарился. Дюпре привез ему продукты и нашел на столе вот это письмо. Руссо сообщает об отставке, не требует выплаты полагающегося ему жалованья и объясняет, что не в силах выносить одиночество, жару, комаров и, главное, «неуловимость» Кармоны. Он продержался меньше трех месяцев. Я надеялся, что его хватит на дольше. Руссо пишет, что боится сойти с ума, что слышит голоса. Станция брошена на произвол судьбы в тот самый момент, когда мы просто обязаны провести вакцинацию населения, если не хотим получить вспышку малярии. Я подумал, может быть…