Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че

– Как у Людвика, – обрадовалась Тереза, – я дам вам его ботинки.

– Вам обязательно быть на «ты»? – поинтересовался Йозеф, когда Рамон ушел к себе. – Мне это не нравится.

– Не придирайся, ему так проще.

Рамон теперь каждый вечер ужинал с Капланами, предпочитая их общество трапезе в своей монашеской комнате в компании Сурека. Йозеф ставил несколько пластинок Гарделя, и они ели под музыку, но не танцевали. Аппетит у Рамона был хороший, он не стеснялся просить добавки, спрашивал, как называется на чешском каждое блюдо, и запоминал с первого раза – память у него была феноменальная, а вот произношение хромало. Он выучил около сотни слов и складывал из них фразы, чтобы делать комплименты Марте. Акцент Рамона ужасно веселил кухарку, и она с удовольствием его поправляла, а он часто приходил на кухню, где царил ремонтный хаос, и заказывал свои любимые блюда. Очень скоро они с Йозефом перешли на «ты».

– Так проще, согласен?

У Йозефа получилось не сразу, но Рамон не сдавался, и в конце концов профессор и пациент привыкли «тыкать» друг другу.

Раз в неделю Рамон совершал обязательную парикмахерскую процедуру. Его фальшлысина быстро зарастала густым черным пушком. Обязанности Фигаро выполнял телохранитель: он набрасывал Рамону полотенце на плечи, смачивал голову водой и осторожно выбривал «тонзуру», а потом подравнивал волосы ножницами. Сурек, сидевший напротив, смотрел на фотографию в уругвайском паспорте и руководил. Рамон гляделся в зеркало, проверяя, достаточно ли он похож на заурядного человечка, снявшегося на документ, и удовлетворенно замечал:

– Esta perfecta, hombre [127].

Каждый день, около трех, Рамон устраивался в одном из больших кресел в холле и ждал Хелену. Он открывал узкий томик в мятой белой обложке, который всегда носил в кармане, и прочитывал одну-две страницы или просто сидел, глядя в никуда. Иногда он что-то писал в зеленом блокноте, перетянутом резинкой, а если кто-нибудь проходил мимо и спрашивал, как идут дела, отвечал: «Не знаю…» Ему очень нравились тяжеленные ботинки Людвика, которые Тереза начищала до блеска. Рамон говорил: «Не морочь себе голову, оно того не стоит!» – но ей доставляло удовольствие заботиться о нем. Рамон «унаследовал» и другие вещи Людвика – синюю куртку, шарф из толстой шерсти в коричневую и зеленую полоску, шапочку в тон шарфу и подшитые кожей хоккейные перчатки. Он смотрел в окно, как стаивает снег на террасе, как обнажаются сосны в лесу – одним махом, встряхнув ветвями, как попавший под дождь пес. Нескончаемая зима сдавала свои права. Потом появлялась Хелена: «Пошли?» Она заматывала ему шею шарфом, натягивала поглубже шапочку, и они отправлялись на прогулку. Спускались по дороге к кооперативу. Крестьяне махали им издалека, но никто не прекращал работать, чтобы поболтать. Они шли дальше, до поляны, расчищенной лесорубами, и садились на бревна, чтобы выкурить по сигарете.

– По одной, – строго предупреждала Хелена.

Рамон наслаждался процессом, докуривал сигарету до самого фильтра и пытался выклянчить еще одну, торговался, клялся, что никакого вреда не будет, совсем наоборот, но Хелена была непреклонна. Посидев, они не торопясь шли назад.

– Скажи, Хелена, ты член компартии?

– Спрашиваешь как друг или как партийный бонза?

– Не издевайся, я никем и ничем не руковожу.

– В этой стране коммунистов вешали и бросали в тюрьмы. Никто больше не верит в доктрину. Делают вид, чтобы не нажить неприятностей.

– Разве это не печально? Ты уверена, что не ошибаешься?

– Проведи выборы – настоящие, сам убедишься.

– А чего хочешь ты?

– Я сбегу при первой возможности.

– И куда же?

– В Америку. Мечтаю попасть в Сан-Франциско.

– Только не это. Америка – ужасная страна: империалистический тоталитаризм вкупе со свободными выборами.

– Не думаю, что ты прав. Я хочу снимать кино – неподцензурное – и жить собственными, а не чужими мечтами.

Я врач, но почти никого не лечил, медицина осталась юношеской мечтой. Зачем бы иначе я стал тратить шесть лет на учебу, просиживать тысячи часов в библиотеке и блестяще защищать диплом? Да, я хотел спасать жизни. Но уподобился бродяге и объехал всю Латинскую Америку. Почему? Потому что не хотел «осесть». Это слово всегда наводило на меня ужас – во всех его смыслах. Я не боялся голыми руками обрабатывать тела прокаженных, но не знал, как помочь людям, раздавленным нуждой, лишенным человеческого достоинства. Я смотрел, как умирает от астмы моя бабушка, знал, что проблема не в ее легких, но был совершенно бессилен. Тотальная нищета всегда приводила меня в смятение, я считаю ее худшей из болезней. Всемирным бедствием. Врачу нечем лечить нужду – разве что пустыми словами утешения, его лекарство воздействует на последствие болезни, но не на ее причину. Ни один лекарь не властен над нищетой и эксплуатацией. Угнетенные нуждаются не в сочувствии, а в ружьях. Вот почему я не стал практикующим врачом и не жалею об этом. Как-то раз на Кубе, во время отступления, мне пришлось решать, что бросить – лекарства или боеприпасы, и я не колеблясь выбрал первое. Мы победили, потому что не боялись встретиться лицом к лицу со смертью. Стать врачом было хорошей идеей, так какого черта я захотел еще и сделать их счастливыми? Достижима ли эта цель? Как ликвидировать эксплуатацию человека человеком? Существует ли альтернатива вооруженной борьбе? Сегодня, здесь, далеко от дома, после всего, что случилось, мне не дает покоя один-единственный вопрос: нашел ли я то, что искал?