Энн Пэтчетт - На пороге чудес

«С любовью» — не то слово, которое было принято между ними, хотя она не сомневалась в его уместности.

С другой стороны, она не видела тут ничего особенного.

Вот и написала: «С любовью, Марина».

Помимо этого письма она сочинила краткие послания матери и Карен, где в основном оправдывалась, почему пишет так кратко.

Ведь лодка скоро отплывала, и ей не хотелось никого заставлять ждать.

Она обещала, что немедленно напишет подробные письма и будет хранить их до следующей оказии.

Андерсу всегда не терпелось отправить письмо — об этом вспоминали все.

Он ходил с Истером к реке, и они часами стояли на берегу и ждали, когда мимо них кто-нибудь проплывет, и тогда Андерс посылал мальчишку: тот плыл к лодке с письмом и деньгами.

Доктор Буди вспоминала, что он пытался отправить письмо с каждой лодкой, в надежде, что одно или два попадут-таки домой к его жене.

Но через некоторое время он был уже слишком болен, чтобы самому ходить к реке и стоять часами на солнце, и посылал одного Истера.

Марина сразу поняла: Андерс, больной, писал письма жене. Истер не хотел оставлять надолго больного в одиночестве, ведь на этом притоке большой реки лодки проплывали редко, иногда раз в несколько дней. Вероятно, мальчик понимал ритуал передачи голубого конверта человеку в лодке. Но он не понимал, что такое письмо; он только знал, что Андерс писал и писал. Только-только он возвращался домой, а его друг посылал его снова, с очередным конвертом.

Когда Марина обнаружила в своей койке голубой бумажный прямоугольник, аккуратно запечатанный и адресованный Карен Экман в Иден-Прери, она застыла, как образец крови на дне морозильной камеры. Она наклонилась через перила и с бьющимся сердцем посветила фонариком в ночные джунгли, рассчитывая увидеть убегающего Андерса…

Впрочем, она быстро сообразила, кто доставил письмо. Для Истера эти голубые конверты были самыми драгоценными сокровищами и поэтому самыми лучшими подарками. К тому же он завладел ими в результате непослушания, на них лежал отсвет вины.

Письма были такими секретными, что он не держал их в своем металлическом ящике. Отдавал он их медленно — через день, через пару дней; клал под подушку, под простыню, в Маринино платье.

«Я расскажу тебе о плюсах высокой температуры: она делает ТЕБЯ ближе. Я предпочел бы, чтобы она приводила меня домой. Раз или два это случалось. Но чаще ТЫ появлялась в 4.00, вытаскивала меня из койки, и мы гуляли по джунглям. Карен, ты знаешь ВСЕ о джунглях. Знаешь названия всех пауков. Ты ничего не боишься. И я ничего не боюсь, когда ты здесь. Позволь мне жить с такой температурой. В те часы, когда я здоров, мне гораздо хуже».

Больше ничего.

Может, эти письма Андерс просто не дописал — начал и забыл про них, а Истер подобрал их на полу, когда Андерс спал, и куда-нибудь спрятал. Из трех писем в двух было по несколько строк, а в третьем — лишь пара предложений.

«Как фамилия той пары, которая жила рядом с нами в доме на Пти-Кур? Я постоянно вижу их здесь и не могу вспомнить их имена».

После приступа тошноты доктор Свенсон удалилась к себе, а когда вернулась, все закончили письма, кроме доктора Буди — та взялась за какую-то тему глобального масштаба. Она долго глядела на бумагу, потом на потолок, словно прикидывала, сколько ей потребуется слов, чтобы выразить свои чувства, и сколько места осталось для них на бумаге…

После ленча доктор Свенсон вернулась как ни в чем не бывало, а когда Марина открыла рот, чтобы спросить о ее самочувствии, просто отмахнулась — мол, все нормально! — не дожидаясь вопроса.

Ален Сатурн встал перед доктором Буди и забарабанил пальцами по столу:

— Заканчивайте.

— Вы могли бы сообщить мне вчера, что хотите сегодня поехать, — это была худенькая женщина неопределенного возраста; свои черные волосы она заплетала в косу на манер лакаши.

Она сложила письмо втрое и провела языком по полоске клея.

— Тут нет никаких событий, — буркнул Ален. — О чем можно так долго писать?

Доктор Буди залезла в карман своего рабочего халата, достала несколько купюр и протянула доктору Сатурну вместе с конвертом.

Затем без дальнейших разговоров взялась за работу.

С ее преданностью делу, она была архетипом определенного сорта медиков в такой же мере, как раздражительный хирург или пьющий анестезиолог. В любой группе докторов всегда найдется такой или такая, чья машина будет уже стоять на парковке ранним утром, когда остальные сотрудники только приезжают, и за полночь, когда все уже разъедутся. Кто остановится в четыре утра возле комнаты сиделок, рассматривая кардиограмму, хотя не его очередь дежурить в выходные. Над кем посмеиваются украдкой другие доктора из-за отсутствия у него/нее личной жизни, но одновременно испытывают острую, иррациональную ревность.