Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов

Мой старший брат Умар (за которым я покорно следовал во время этих прогулок, как овца за пастухом) повел меня прямо к «Мумбай-гриль», где по стенам ларька были развешаны афиши, рекламирующие индийские фильмы пятидесятых годов, вроде «Авара» и «Матери-Индии». Там, где на прилавке стояли котлы с ягненком по-мадрасски или курицей под карри, нам подали за два фунта восемьдесят пенсов вкуснейший рис и окру с курятиной-виндалу [10], шмякнув все это как попало в полистироловую миску. Уплетая на ходу виндалу, мы забредали все глубже в недра кэмденского рынка, неосознанно стремясь к тем торговым рядам, что привлекли бы маму, – туда, где продавались ожерелья из цветного стекла, коктейльные платья а-ля Сьюзи Вонг из черного и красного атласа, талиты, пашмины, парча. Все это гроздьями свисало с вешалок – буйство ярких красок, заставлявших нас думать о маме и Мумбае. У ларька на углу, под провисшим потрепанным тентом, я остановился, чтобы рассмотреть тесно висевшие на вешалках дешевые индийские хлопчатобумажные сумки по девяносто девять пенсов, яркие, темно-рыжие, бордовые и зеленовато-голубые, вышитые симпатичными цветочками или расшитые бисером и стеклянными бусинами. Именно эти сумки заманили меня под навес, под вычурные абажуры из трубочек с шелковыми кистями с вкрученными в них маловаттными лампочками, светящимися желтым светом. Там были и шарфы-дупатта, перекинутые через вешалки или завязанные, свисавшие с колышков, как толстые веревки, розовые, в цветочек, с яркими разводами и в полоску. На стене висело фантастическое лоскутное одеяло из сшитых вместе цветных шарфов, которое тянулось вдоль всего магазина, демонстрируя весь спектр продававшихся дупатта.

– Помочь выбрать что-нибудь?

Она. Абхидха. Это имя означает «тоска, желание». Абхидха, в джинсах в обтяжку и простом черном шерстяном свитере с треугольным вырезом, улыбалась мне своей странной улыбкой и предлагала помощь. Мне хотелось выпалить: «Да, помоги! Помоги найти мамочку. Помоги найти самого себя». Однако я сказал только:

– Ммм… Подберите что-нибудь для моей тети, пожалуйста.

Не помню, о чем мы говорили. Помню лишь, как она заставила меня провести рукой по шелковой пашмине глубокого алого цвета и что-то серьезно сказала тихим голосом. Сердце мое бешено колотилось. Я снова и снова просил ее показать мне еще что-нибудь, чтобы можно было и дальше с ней говорить, пока ее отец, стоявший где-то сзади, не рявкнул в итоге, что она нужна на кассе. Она с сожалением взглянула на меня, и я пошел за ней к кассе, вывернул карманы, купил для тети ту самую алую шаль и наконец, запинаясь, сказал, что хотел бы встретиться с ней еще, сходить куда-нибудь перекусить или в кино. И она ответила – да. Так среди шалей я нашел свою первую любовь – Абхидху. Мне было семнадцать.

Абхидху никоим образом нельзя было назвать красавицей. У нее было довольно круглое лицо, тут и там покрытое отметинами от заживших прыщей. Когда в тот день мы вернулись домой, Умар рассказал нашей сестре Мехтаб, что я влюбился, и бесцеремонно добавил: «Фигурка отличная, но лицо… лицо, как баджи [11]с луком». Умар не заметил того, что заметил я: это лицо всегда было освещено самой загадочной улыбкой; не знаю, откуда такая улыбка могла появиться у девушки двадцати трех лет, но казалось, будто Аллах рассказал ей на ушко что-то смешное об этом мире и с тех пор она так и шла по жизни, рассматривая все, что попадалось ей на пути, в свете поведанного ей забавного откровения. Да мне и неважно было, что думает Умар – или кто бы то ни было другой, если уж на то пошло, – потому что с тех пор меня потянуло искать Абхидху всегда, когда позволяли наши родичи и наше расписание. Какая-то часть меня знала: эта девушка была родственна мне по духу, была способна пробудить похороненную глубоко во мне честолюбивую силу, стремившуюся вкусить жизни, лежавшей далеко за пределами привычного мне мира, обусловленного моим рождением и воспитанием.

Семья Абхидхи происходила из Уттар-Прадеша. Они проживали в Голдер-Грине; их фирма, базировавшаяся в Кэмдене, занималась импортом и экспортом. Абхидха родилась уже в Англии. На тот момент она доучивалась в колледже Королевы Марии Лондонского университета. Она была пугающе умна и честолюбива и постоянно сосредоточенно работала над собой. Она соглашалась встречаться со мной – всегда с сумочкой, переброшенной через плечо и бьющей ее по бедру, с блокнотом и ручкой в руках, – но только для чего-нибудь познавательного, например для похода на выставку в Британский музей или в Музей Виктории и Альберта. Если мы встречались вечером, то для того, чтобы сходить на «Орестею» Эсхила в Национальный театр или на какую-нибудь пьесу, в которой ничего нельзя было понять – обычно сочиненную каким-нибудь сумасшедшим ирландцем – и которую давали в жаркой и грязной комнате где-нибудь над пабом.