Ласло Немет - Избранное

— Пусть дядя уйдет, гадкий, противный дядька, он делает мне больно… мамочка, не позволяй ему колоть меня!

Кизеле приходилось напрягать все силы, чтобы удержать маленького больного. Но силы эти были приумножены стократ величием минуты. Старуха сознавала, что вместе с этим молодым необыкновенным доктором ведет сверхчеловеческую битву за жизнь ребенка, подставляя его тельце уколам, — и ее жилистые пальцы, как железные крючья, впивались в обессилевшего мальчика, а на лице светилось возвышенное сознание исполненного долга.

Жофи, вне себя от ужаса, смотрела, что творят с ее малышом; она стояла и не знала о том, что из глаз у нее ручьями льются слезы; она протягивала руки к своему Шани, и лишь невероятная слабость мешала ей оттолкнуть прочь важного господина.

— Выйдите, сударыня, — сказал доктор, когда игла в третий раз не попала в позвоночник. — Вы только волнуете ребенка.

Но Жофи не послушалась, напротив, она шагнула к Шани, который тут же обхватил ручонками ее шею и, рванувшись, всем телом приник к матери.

Доктор вдруг прекратил исследование.

— Собственно говоря, достаточно. К сожалению, я и так вижу, в чем дело.

Он старательно вымыл руки, уложил инструменты и пробирки, затем, поманив Кизелу, вышел вместе с ней на кухню. Там уже поджидала его мать Жофи, которую успели известить о прибытии торненского доктора, и сейчас на лице ее стояли слезы — будто капли росы на листе капусты.

— Хотелось бы вас чем-нибудь порадовать, но, увы, не думаю, чтобы оставалась хоть кроха надежды на выздоровление. Отравлен весь организм… может, если бы вызвали меня раньше… да и то не уверен. Кислородное голодание говорит о том, что задеты и легкие. Послезавтра заеду еще, но обязан сказать заранее: вам следовало бы приготовить мать…

Три женщины стояли вокруг доктора, и у каждой было свое, особенное выражение лица. Мари испуганно моргала, словно получила на экзамене трудный вопрос и не в состоянии на него ответить. Ее мать беспрерывно сморкалась, хлюпая красным носиком, и таяла в той великой растроганности, с какою думала обычно о собственной смерти. А Кизела за суровой благопристойностью едва подавляла свое чисто научного характера любопытство и торжество личного удовлетворения.

— Воспаление мозга? — с дрожью спросила она после долгого молчания, которое нарушалось лишь доносившимся из комнаты бормотанием Жофи, успокаивавшей ребенка.

— Пока еще не знаю, какой конец ждет бедняжку, но вполне возможны и мозговые явления, — проговорил доктор и стал медленно застегивать кожаное пальто.

Приговор доктора из Торни быстро облетел село. На этот раз мать Жофи, прежде чем выйти на улицу, не стала по обычаю придавать лицу своему непроницаемый вид, не старалась и двигаться так, как это приличествует старой женщине. По распустившимся ее морщинам струйками стекали слезы, она судорожно сжимала на груди теплый платок и то припускалась чуть не бегом, то останавливалась прямо посреди улицы. Ее ботинки скользили по грязи, она даже не подхватила юбку — пусть себе колотит по щиколоткам намокший подол, — и прерывистое ее дыхание, сталкиваясь со сдавленными всхлипами, рождало странные икающие звуки. Ей и раньше случалось изведать то душевное состояние, в каком находилась она сейчас. Застав однажды своего мужа с батрачкой, она страдала, пожалуй, еще сильнее — но возвращалась в тот день с виноградников со спокойным, непроницаемым лицом и приветливо здоровалась с каждым, кто выглядывал из-за забора. Она и теперь вполне могла бы совладать с собой, но на сей раз обычай требовал от нее иного — чтобы она вот так, растрепанная, не помня себя, бегом пробежала через все село, неся домой весть, которая столь ужасна, что даже такая почтенная, исполненная достоинства особа забыла о всяких приличиях. И люди, конечно, обратили внимание на старуху, потерянно бежавшую по улице. Те, что не были с ней близко знакомы, оборачивались вслед и гадали, что могло стрястись у Кураторов; другие останавливали ее вопросом «что случилось?» и, спросив, заранее строили жалостливые лица. Те, кто слышал уже о болезни Шаники, заступали ей дорогу, ожидая известия о смерти: «Уж не беда ли пришла?» — широкие их ладони раскрывались, готовые к сочувственному пожатию. Кураторша останавливалась с каждым, рассказывала, что бедняжка совсем плох, уже и торненский доктор от него отказался, а потом просила: уж вы не сердитесь на меня, старуху, спешу я… муж-то еще ничего не знает. Ума не приложу, как и сказать ему, очень он любил этого мальчонку. «Бедная Жофи, вот уж кому достается», — говорили ей на прощанье, и Кураторша на бегу соглашалась: «Достается, ох как достается бедной моей доченьке». Спотыкаясь и скользя торопливо по грязи, она делала еще несколько шагов, пока не перехватывали ее новые знакомые. И каждому повторяла одно и то же, как будто это была ее первейшая обязанность. Иной раз даже голос повышала, чтобы слышали и прохожие, которые, остановившись чуть поодаль, с любопытством посматривали на взволнованных собеседников. Если бы она семенила себе потихоньку, то быстрей оказалась бы дома, чем вот так — то бегом, то торчком, — но в глазах Кураторши эти задержки со встречными и поперечными были ее долгом, точно так же как долгом было, торопливо распрощавшись с любопытствующими, бежать дальше на старых, непослушных ногах. Она вжилась уже в страшную весть, что несла с собой, и этот спотыкающийся бег по улице, и обрывки слов, фраз — все имело прямое отношение к прерывистому ритму захватившей ее стихии: так утихает, чтобы снова взреветь, ураган. Когда она повернула к дому, вид у нее был такой, будто за нею гнались; она припала к столбу галереи, работница поспешно подставила стул. И, завидев мужа, прибежавшего из сарая с вилами в руках, старуха единым духом выпалила то, о чем «не знала, как и сказать»: