Франсиско Умбраль: Пешка в воскресенье

— Мои родители и дяди ненавидели моего деда. И как только вернулись с его похорон, сразу же, не говоря ни слова, взяли в руки кирки и начали сообща крушить стены и прорубать окна. Они никогда не могли между собой договориться, но тогда они как бы убивали старика, которого только что придали земле. С этой квартирой я поступил почти так же. Как только взял ее в наем, позвал одного моего приятеля, каменщика, и мы убрали все. Стены мешают проходить вибрациям. Чувствуешь, какие здесь хорошие вибрации?

— Не знаю. Возможно, если бы немного виски…

— Считай, что ты его уже получил, козел. Выпивка тебя убьет, но ты поступаешь правильно.

Хосе Лопес уходит, чтобы принести бутылку. Теперь Болеслао понимает, почему хозяин этой квартиры возит в багажнике своей машины кирку и лопату. Он крушит с их помощью стены, чтобы мир наполнился хорошими вибрациями.

Красные светильники больше нагоняют сумрака, чем излучают света. На стенах висят картины, но их не видно. Нет ни столов, ни стульев. По-настоящему освещено лишь спальное место — матрас, брошенный на пол. Болеслао садится на его край, скрещивая ноги, как турок.

Хосе Лопес возвращается с бутылкой дешевого виски и с девушкой, почти подростком, которую ведет за руку. Девушка — смуглая красавица, очень худая, смеется как дурочка. Она наклоняется, чтобы расцеловать Болеслао в щеки, прежде чем он успевает расплести скрещенные ноги и встать. Вместо того, чтобы представить их друг другу, Хосе Лопес протягивает Болеслао бутылку и стакан. После этого растягивается на матрасе рядом с девушкой и с ее помощью мастерит толстенную самокрутку из травки высокого качества. Болеслао снова садится, скрещивает ноги и пьет свое виски.

Хосе Лопес и его девушка разговаривают как в немом кино — напористая музыка, переполняющая дом грохотом, делает их слова неслышными. Болеслао, несмотря на то, что у него есть виски, вдруг чувствует себя одиноко, отчужденно в присутствии молодой пары. Он как будто остается наедине с самим собой в воскресенье. Он даже не снял пальто. Болеслао верхом на Болеслао. Вдруг девушка заливается смехом, неестественным смехом, вызванным дурманом. Рот широко открыт и нельзя не заметить, что зубы у нее потемневшие. Смеясь, она запрокидывает ноги, и левая оказывается на коленях у Болеслао. Разумеется, это ничего не значит. Но Болеслао вздрагивает и мгновенно чувствует сильнейшую эрекцию, скрытую от посторонних глаз. Он рассматривает дно своего стакана, как в кафе-баре. Через какое-то время переводит взгляд на ногу девушки. Это поджарая нога подростка, просвечивающая сквозь черный чулок. Чулок прозрачен как дым или ночное небо. Болеслао медлит с очередным глотком, чтобы нечаянным движением не заставить ее убрать ногу. Он видит округлившуюся под юбкой ляжку. Ему немного кружит голову ее едва наметившаяся, почти детская полнота. Не шевелясь, он опускает взгляд ниже и видит черную туфлю на каблуке-шпильке, изящнейшую стопу. Он все отдал бы (но у него ничего нет) за то, чтобы снять с нее обувь и сквозь чулок сосчитать пальчики, жмущиеся друг к другу, это неизменно крохотное стадце. Потом он обнюхал бы и покрыл поцелуями туфлю снаружи и изнутри.

Хосе Лопеса и девушку (лучше, чтобы у нее не было имени) объединяет наркотик, только наркотик. Они продолжают разговаривать, но слова, едва слетая с губ, тонут в неистовых звуках музыки, вырывающихся из усилителей, и разговора как такового не получается. Болеслао сквозь годы, которые виски добавляет к его возрасту и на которые оно укорачивает его жизнь, отдаляя от лежащей на матрасе пары, смотрит на щиколотку, вызывающую ассоциации со страдивариусом и с козой. Там, где кожа становится белой, обтягивая кость, щиколотка не совсем круглая, она почти овальной, почти стрельчатой, тщательно проработанной готической формы. Болеслао начинает чувствовать, что тепло, идущее от бедра девушки, сливается с его теплом, и эрекция возвращается. И уже нет ни воскресенья, ни возраста, ни ежей, ни музыки, ни людей, ни собаки. Только это тепло. Девушка убрала ногу с его колен. Так же естественно и бессознательно, как и положила. И это заставляет Болеслао почувствовать всю глубину своего одиночества в это воскресенье. Его колени, неожиданно оказавшиеся на холоде, еще ощущают женское тепло. И Болеслао снова и снова пытается сконцентрироваться на виски. И вспоминает о своем доме. Потому что ему одиноко.

Он абсолютно одинок. Жизнь сложилась так, что он остался один. Его дом. Мансарда в квартале Саламанка, единственная комната с окном на юг, с туалетом/душем или совмещенным санузлом или как там еще это называется. Болеслао вдруг захотелось домой. Когда он дома, его тянет на улицу, на люди. Это постоянная, сложная и в то же время простая игра. И по-другому уже не будет. Когда в своем жилище он начинает задыхаться, то идет на улицу. Когда улица изгоняет его со своих вымощенных камнем просторов, он прячется дома, пьет и спит.