Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

— Сколько лет я еще протяну с такими почками, восемь или десять?

— Сеньор что-то сказал? — спрашивает появившийся в зеркале продавец.

— Я сказал сколько оно ст о ит.

И пальто уносят с собой. Он унес его с собой. А теперь оно стало вторым я, превратилось в супер-эго Болеслао, в его глубинную суть, и не потому, что старые вещи связаны с прошлым, а потому что эта вещь связана с будущим, которого у Болеслао нет. Возможно, ему всего лишь кажется, что у него нет будущего. Но пальто «в ёлочку» олицетворяет годы, зимы и летние месяцы, которые Болеслао осталось прожить. И это окутывает его таинственностью. Это будущее я Болеслао, будущий Болеслао. Это — мое будущее я, козел. Фраза нравится Болеслао, и он просит третий стакан виски, чтобы отметить найденное сочетание слов и чтобы можно было еще порассуждать о своем пальто, раздвоившемся на внутреннее и внешнее. Хосе Лопес уснул за стойкой.

Меня тошнит от воспоминаний. Прошлое мне ни о чем не говорит. Если я превращаюсь в старика (или уже стал им), то никогда все же не буду одним из тех, что готовы лопнуть от воспоминаний, пережевывая свое прошлое. По-моему, память — дерьмо. Без нее нет личности? Согласен. Но дело в том, что личность это ничто. Обыкновенная выдумка, условность. А будущее, когда его нет, наоборот, обладает гипнотической силой. Должности, которые я занимал, женщины, которые у меня были, — все это кажется мне относящимся к прошлому другого человека. А вот это пальто из ткани «в ёлочку» и есть я. В нем я узнаю себя. Может быть, я даже исчезаю, когда снимаю его, как человек-невидимка из детского кино. Мое пальто — это мое настоящее. В нем я становлюсь самим собой внутри самого себя. Оно пахнет мной сильней меня самого. Снаружи оно сохраняет цвет улицы, а внутри хранит мой запах. Что же касается будущего, несчастного и жалкого будущего, то у пальто оно может оказаться даже более значительным, чем у человека.

Пальто достанется кому-нибудь в наследство или его украдут. Правопреемниками одиноких людей становятся жулики. Однако это чужое будущее мне безразлично. Интересны годы, — неважно, сколько их (много или мало, в любом случае — мало), которые именно я буду жить внутри него и то, как будет меняться мое я — мое я? — лучше сказать, как буду меняться я сам или как изменится оно внутри меня. Это мой последний товарищ и в то же время — суть меня самого.

Болеслао почти плачет, рассматривая вещь в зеркале. Слегка повернувшись назад, чтобы видеть не отражение, а реальное пальто, он наклоняется и нежно поглаживает его, делая при этом вид, что ищет что-то в карманах, на тот случай, если на него смотрят. Пойдем, поможешь мне найти машину. Хосе Лопес, сорокалетний поношенный рокер уже проснулся и хочет вернуть себе свой старый белый кабриолет. Болеслао почему-то помнит эту машину, хотя и не помнит в связи с чем. Это был (есть) удобный и опасный автомобиль, скоростной и уже разваливающийся на части, широкий как баркас и неустойчивый как баркас, начавший зачерпывать воду. Болеслао платит по счету, надевает пальто, свое пальто «в ёлочку», а не какое-нибудь там другое, и они, заверченные вращающейся дверью, выходят на улицу.

— Она где-то в старых кварталах, ее просто найти, — говорит Хосе Лопес.

Возможно, что полиция или воры машину уже угнали. Но для Болеслао это неважно. Главное, им есть чем себя занять в это бездонное воскресенье. Нужно найти машину.

— Не помню точно, где ее бросил. Кажется, я был совсем измотан. Но наверняка мы ее найдем.

— А ежи?

— Какие ежи?

— Не имеет значения. Я думал о ежах.

— Ты слишком пристрастился к выпивке, Болеслао. Это должно быть уже delirium tremens. Я имею в виду ежей.

— Мне нравятся ежи.

— Послушай. Типы вроде тебя кончают тем, что спиваются, и тогда их уже нельзя снять с крючка, Болеслао. Хотя понятно, что кое-отчего можно и повеситься. Ты из поколения, заставшего войну.

— Какую войну.

— Не знаю, Болеслао, какая-нибудь была наверно. Всегда кто-то воюет.

— Я участвовал в войне за Независимость.

— Ты меня заколебал.

Они уже в исторической части города, вечной, обожженной временем, грязной от копоти столетий. Хосе Лопес идет, крепко ставя ноги, громыхая своими высокими ботинками. Болеслао шагает бесшумно в старой обуви из сафьяна. Улицы и площади заполнены пустотой, леденящей, выставленной на солнце воскресной пустотой. Без единого звука, как призраки, в ней движутся какие-то солдаты, бронзовые лошади, короли, старцы, бомжи, прохожие, исчезающие в метро и выходящие из него. Все вокруг запружено припаркованными машинами.