Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье

Не случайно с того места, где у его персонажа назначена встреча, видны уличные часы. Две-три фразы, чтобы заполнить паузу. Затем все происходит как в дозвуковом кино. Влюбленные встретились. Вошли в бар. Заказали пиво. Мужчина оплатил счет (дело обычное). Но это первый их совместный счет — материальное свидетельство нематериального: они стали чуть ближе друг другу. Будущее стало совместно пережитым настоящим — общим воспоминанием. Говорить об этом не обязательно. Из невысказанных вслух, а лишь мелькающих в голове мыслей («из титров») и так ясно, какое реальное значение имеют несколько только что потраченных песет. Конечно, эта хрупкая психологическая реальность, показанная с изнанки, окрашена индивидуально и существует не для всех. Тем не менее, она достоверна и, в конце концов, объективно реальна, точно так же, как сам роман или эпоха Греты Гарбо.

В автобиографичной, как лирическое стихотворение, книге («Сын Греты Гарбо»)Умбраль пишет о своей рано умершей матери. Пишет через много лет после ее смерти. И она напоминает ему Грету Гарбо. Изобретение братьев Люмьер и Голливуд сделали свое дело…

Позже прекрасная половина человечества будет стремиться обрести сходство с Лолитой Торрес и Мирей Матье. Однако внешность матери, ее манера улыбаться и подкрашивать губы, ее белая блузка и серебристого цвета чулки символизируют предыдущую эпоху. Кое-какие детали восстановлены с помощью воображения, и все же в литературном произведении кристаллизовалось именно конкретное прошлое. Речка Гераклита замерзает. Все песчинки и прочая взвесь выпадают на дно. И сквозная тема сквозит еще заметней. Автор, став персонажем своего повествования, оказывается как в западне, внутри им же реконструированного образа — бесплотного тела Божественной женщины.

Литературоведы утверждают, что увлечение Прустом в молодости было. И, наверное, что-то осталось от увлечения и от Пруста. Обретая себя и постепенно (по-писательски) отдаляясь от Пруста, он остался «человеком Пруста». Умбраль имеет отношение к литературе потока сознания. Но начинал он, когда достигли зенита славы новороманисты, и вряд ли мог проигнорировать (в первой половине шестидесятых) целое литературное направление, родившееся в Париже — «новый роман». Есть подозрение, что «Эру подозрений» Натали Саррот читал. Причем, многое оказалось ему близким. Имеется в виду не только мировоззренческий крен, но и техника письма. Умбраль (с точки зрения технической оснащенности) легко вписывается в широкий европейский контекст.

В романе «Пешка в воскресенье», выстраивая первый же диалог, он намеренно соединяет в одно целое десятка полтора предложений. Соединяет, убирая абзацы и вместо точек ставя запятые. Получается «поток», — не радикально (экспериментально) разболтанный, как у Джойса, а хорошо артикулированный, точно передающий состояние человека, которому настолько «уютно» в коконе из наркотического дыма, что на восклицание или вопрос он практически не способен. Пока говорящий «непробиваем» в своем коконе, слова продолжают монотонно (через запятые) соскальзывать с его губ. Текст становится партитурой, «нотной записью», и все разделительные знаки (препинания) обслуживают в ней авторскую интонацию. Это не война против синтаксиса, не «буря в стакане», а как раз синтаксический ход, позволяющий показать драму, происходящую внутри, через действительно доступную наблюдению внешнюю деталь. Умбраль отказывается и от стандартного (двоеточие — кавычки — тире) оформления прямой речи, почти не использует вставок типа «он сказал», «она ответила», как бы предоставляя персонажу (не всегда) возможность высказаться самостоятельно, без посторонней помощи. Ту же цель преследует «предразговор», скупо выходящий на поверхность и призванный донести до нас в подлиннике (а не в пересказе) едва уловимые «подповерхностные» переживания. Заодно решается и еще одна задача: постоянно напрягая, «дергая» читателя очередной «неправильностью», Умбраль добивается от него нужной концентрации внимания.

Что в этом цеховом профессионализме характерно только для Умбраля? — Его особая писательская манера начинается там, где начинается человек, пишущий (в художественном произведении, но от первого лица, наделенного полномочиями авторского «я»), что лучше выглядеть в чужих глазах «плохим романистом», сохранив «дневниковую искренность», чем за счет бессодержательного трюкачества приспосабливаться к навязанным эталонам, за которыми прячутся шаблонные требования рынка. Приспособленчество означает для него ложь, а ложь — литературщину.