Джузеппе Маротта - Золото Неаполя - Рассказы

Мы очень много говорили обо всем этом — деревья Кьянчано и я.

Сегодня у нас над Паллонетто небо ясное, воздух ледяной, солнце выдается по ложечке, как лекарство, а ветер колет щеки, словно кактус. Хоть бы кто прикончил январь месяц, до того он отвратителен! Мы догадываемся, что в районе виа Партенопе уже нет волн, а только барашки, как бигуди, — силу моря умеряет трамонтана, проносящаяся над самой водой и выравнивающая ее поверхность, словно серпом. Это самое плохое время для рыбной ловли, просто разорение для родителей маленького Галеоты: им не найти ни капли мутной воды, где можно было бы попробовать половить рыбку. А личным торговцам разве легче? Спросите у дона Фульвио Кардилло, которому так и не удалось сбыть крохотную партию записных книжек с календарем, несмотря на то, что он проработал целый месяц, переправляя пятерку на шестерку в дате «1952». Этот каторжный труд по модернизации принес бы ему девяносто процентов прибыли на единицу продукции, окажись обитатели Реттифило немного иными, но тут уж ничего не попишешь — календари их интересовали примерно так же, как прошлогодний снег. Что же касается вдовы Капеццуто, то свою жалкую пенсию она получит только в субботу, а дону Леопольдо Индзерре жена не дала двести лир на сигареты. В общем, день такой, что об удаче смешно и говорить, и если бы он вдруг приобрел человеческий облик, так любой обитатель Паллонетто с величайшим удовольствием выцарапал бы ему глаза. И вот в такое время ночной сторож Какаче откладывает газету и заявляет:

— Италия в наши дни представляет собой уникальное явление в мировом масштабе. Везде, милые мои, только и говорят, что об «итальянском чуде».

Донна Джулия Капеццуто нехотя вступает в разговор и спрашивает:

— Это вы о каком чуде — о превращении крови святого Януария? Так это уж когда было. Посмотрите, может, вам дали старую газету?

— Я попросил бы избавить меня от ваших глупостей. Чудо, о котором я говорю, заставляет весь мир замереть с открытым ртом, поскольку природа его — финансовая, экономическая и в конечном счете — социальная. Дело в том, донна Джулия, что после войны мы, как говорят в Неаполе, сидели по самые уши кое в чем и в сорок пятом были похожи на полуголого оборванца, который валялся в грязи и тянул руку за милостыней. Можете спросить у кого угодно, и вам скажут, что мы вызывали жалость и отвращение. А теперь у нас есть все — междугородные автобусы, поезда, заводы, небоскребы, подземные переходы, Дед Мороз, фейерверки на побережье, выборы, музыкальные автоматы, религия, достоинство и богатство, так что вся заграница смотрит да повторяет: «Вот это да… Как только им это удалось?» Дон Леопольдо, представьте себе, наша лира сейчас одна из самых твердых валют в мире, и в Лондоне или Нью-Йорке все так прямо и говорят: «Вы что, собираетесь платить в долларах или фунтах? Нет-нет, прошу вас — только в итальянских лирах». Разве же это не чудо?! Куда бы вы ни попали, везде триумф итальянского кино, итальянской моды, итальянских автомобилей, песен и пиццы. Да по способности восстанавливать силы с нами ни одна нация и сравниться-то не может, да мы…

Стоп. Какаче, опьяненный возбуждающими заявлениями прессы, вдруг заметил, что вдова Капеццуто побледнела и лицо ее исказилось гримасой. Ночной сторож замолкает, а донна Джулия, раздувшись от негодования, как пузырь, пронзительно визжит:

— Дон Вито, перестаньте, а то, бог свидетель, я вам такое скажу… Да как же это — вы поливаете грязью сорок пятый, а ведь больше никогда на Паллонетто не знали сытости и покоя, кроме как при оккупации! Как вы можете такое говорить, когда на каждого из нас приходилось тогда по одному американцу итальянского происхождения, и все они были набиты мукой, шоколадом, консервами и сигаретами «Честерфильд»! А какое было к нам отношение! Меня и моего бедного Винченцо, пока он еще был жив, они просто обожали, клялись, что таких макарон и чечевицы, как у нас, им никогда не доводилось пробовать, пили все, даже уксус, и всегда платили вовремя. Я помню, как Винченцо — вечная ему память — говорил: «Для Неаполя это позорное поражение — истинное благо».