Карл-Йоганн Вальгрен - Водяной

— И что теперь? — прошептал Томми.

— Ждать, что же еще. Может, кто-то из работников что-то забыл. Тогда он скоро исчезнет. Сегодня же суббота. Розыгрыш лотереи «Типс-экстра» и все такое.

Все вокруг выглядело, как на старинной черно-белой фотографии, — лампы погашены, и только загадочный свет струится из окон. Мне показалось, водяной пошевелился, очень медленно, видимо, плутал где-то в паутине своего горячечного бреда, но с того места, где мы сидели, мне его видно не было. Я насторожилась: подъехала еще одна машина, хлопнули дверцы. Собака заливалась лаем, пока кто-то там, во дворе, на нее не цыкнул — и все стихло.

Прошло довольно много времени. Или мне так показалось. Никто не появлялся, снизу доносились мужские голоса, да иногда принималась лаять собака — ей, наверное, казалось, что молчание слишком затянулось.

И не успела я подумать, что, может быть, все обойдется, что они сейчас сядут в свои машины и уедут, — и как раз в этот момент услышала приближающиеся шаги. Помигали и включились лампы дневного света. У меня появилось чувство, словно мы с Томми парим над большой, ярко освещенной сценой и сейчас начнется представление.

Вошли двое в куртках, один из них с сигаретой.

Потом появился старший брат Томми, а за ним — мой отец и Лейф.

Я присела за заграждение и ничего не могла понять.

— Подожди здесь! И кончай курить, мать твою, здесь шкур на полмиллиона.

Брат Томми скрылся в коридоре. Остальные стояли и озирались. Наконец он появился с охапкой сигаретных блоков.

— Сколько тебе надо? — Он повернулся к отцу.

— Сколько дашь. Пятьдесят? Сотню?

— Ты что, уже избавился от предыдущей партии?

— Как тебе сказать… все друзья, понимаешь, курят… А у меня сейчас насчет других источников туговато…

Отец улыбнулся своей стандартной улыбкой, она может означать все что угодно — от хорошего настроения до готовности нырнуть ножом.

— Таможня как с цепи сорвалась этой осенью, — продолжил брат Томми. — Говорю, чтобы ты лучше понял. Пару недель досматривали каждый баркас в Гломмене. Я должен быть уверен, что ты работаешь чисто.

— Все путем. Я же не сам продаю, продают другие. А они знать не знают, откуда товар.

— Кто это — другие?

— Парнишки, они ведь тоже не прочь подработать. Энергичные ребята, и вопросов не задают.

— Пацаны? Ты что, Юнас, умом тронулся? А если их накроют снюты?

— Будут молчать как рыбы. Что им снюты? Они свои права знают.

— Ну вот что. Пятьдесят блоков, не больше. Заказов много, а на складе почти ничего не осталось. Скоро опять придется выходить в море.

Только сейчас я поняла, что первый парень, который появился в зале, не кто иной, как Йенс, тот самый, что был с ними, когда они тралили под Анхольтом. Брат Томми сделал ему знак. Он ушел и быстро вернулся с еще одной охапкой.

Разговоры опять стихли. Отец достал бумажник и начал отсчитывать ассигнации.

— Кстати, как твой братан?

— Так себе. Этот монстр сломал ему руку. Кость на рентгене выглядит как спиральная макаронина.

— А можно на него еще раз взглянуть?

— У тебя что, после тюряги даже на зверей стоит? А, Юнас?

Все засмеялись, но как-то безрадостно. Или мне так показалось. Я была потрясена: оказывается, отец знал про всю эту историю!

— Нет, на зверей пока не стоит, — усмехнулся он. — Просто интересно. Никогда не видел ничего похожего.

Брат Томми взял деньги и небрежно сунул их во внутренний карман пиджака.

— Прямо сейчас хочешь посмотреть? — спросил он. — Не уверен, что он в сознании. Он вроде бы болен. Не жрет ничего. Даже усыплять уже не надо. Не думаю, что долго проживет.

Двойные стеклянные двери были распахнуты настежь. Они включили там свет и встали полукругом. Кто-то ткнул водяного носком башмака. Хвостовой плавник слегка дернулся, все заржали. Отцовский хрипловатый смех выделялся среди остальных, как голос запевалы в хоре. Они обсуждали что-то, но что именно, отсюда слышно не было. Взрывы смеха, неразборчивый говор. Эти подонки возбуждались все больше и больше.

Вдруг опять вернулся страх, как старый друг, не захотевший оставить меня одну в беде. На этот раз я боялась не за себя. За него.

Они почти заслонили от меня водяного, но иногда мне удавалось его видеть; он был в сознании, метался, насколько позволяли цепи, его охватила паника. То и дело он издавал странный звук, похожий на судорожный вдох. Боже, как ему страшно… в каком он отчаянии! Парень, который вошел с Йенсом, отодвинулся немного в сторону, и я увидела лицо водяного… словно увидела лицо братика, когда они кормили его травой и опавшими листьями. Или в другой раз, когда они сунули братишкину голову в унитаз и спустили воду. Глаза водяного, его прекрасные, огромные глаза, были широко открыты, рот открывался и закрывался, будто он хотел крикнуть что-то или ему не хватало воздуха. Парни продолжали ржать, кто-то опять ударил его ногой, сначала не очень сильно, потом сильнее. Отец повернулся, и я увидела его лицо. Эта странная складка у рта, то ли улыбка, то ли оскал… и водяной на кафельном полу, вдвое больше и впятеро сильней, чем его мучители, и все же совершенно беззащитный. До меня донесся странный звук, будто кто-то разбил стекло, и я увидела, как потекла кровь. Она смешивалась с водой на полу, они опять ранили его, только я не знала как. И вдруг я увидела Йенса — он держал за горлышко разбитую бутылку. Значит, он ударил водяного бутылкой, и она разбилась.