Карл-Йоганн Вальгрен - Водяной

Если я не ошибаюсь, папаша появится через три недели.

Поздно вечером мать проснулась и спустилась вниз. Почему-то в пальто. Колотун ее бьет, что ли, с похмелья… Роберт уже спал, а я сидела в кухне и соображала, что же мне делать в ближайшие дни.

— Доброе утро, — сказала я.

Она налила стакан воды:

— Говори потише, если можешь. Я плохо себя чувствую.

— Могу понять. Ты даже не разделась.

Она вздохнула, нашаривая на полке порошок парацетамола.

— Папа возвращается через несколько недель. Я очень обрадовалась. Ну и… отпраздновала. Его отпустят раньше срока.

— Я читала письмо.

Глаза блуждают. Закурила сигарету, увидела письмо на столе и сунула в карман пальто.

— Роберт у себя?

— Спит.

— Хорошо.

— Они опять над ним издевались…

— А почему он не даст сдачи? Почему не защищается?

Она села за стол и высыпала парацетамол в воду. Вода забурлила. Выглядит жутко, мешки под глазами, волосы спутаны, чуть не колтуны. Я ее даже не осуждаю, осуждать ее трудно, но и понять невозможно. Иногда я размышляла: если я пойму, кто она есть, то уже вроде бы не остается места для осуждения, а если сразу начну судить, то и не пойму никогда… Она же не всегда была такой — равнодушной полупьяной женщиной, которую я вижу перед собой. Я же помню эти мгновения: я сижу у нее на коленях, а она смеется и красит мне ногти красным и белым лаком, ногти становятся совсем как божьи коровки, а по вечерам она еще могла играть со мной и с Робертом в карты или в футбол на улице. А сейчас… протягивает руку погладить, а я отшатываюсь так, что чуть не падаю со стула.

— И нечего читать чужие письма… Это некрасиво.

— И нечего шарить в моей комнате. Если там и есть деньги, они мои. Теперь там на час уборки.

Длинный пористый цилиндрик пепла падает ей на колени, но она этого не замечает.

— А здесь, внизу, настоящий свинарник. Извини, что я об этом говорю, но ты заблевала всю прихожую.

Я слышу все словно со стороны. Это не разговор нормальных людей… но все так и есть.

Она с трудом встает и подходит к календарю. Похоже, не поняла, что я ей сказала, либо вообще ничего не помнит. Ну и хорошо, не хватало мне только ее раскаяния.

— А что за день сегодня?

— Пятница.

— Через три недели приедет папа. И я хочу, чтобы ты переехала к Роберту. Придется вам пока жить в одной комнате.

— Почему это?

— У нас плохо с деньгами. Мы с папой решили сдать нижний этаж, а в твоей комнате поставим телевизор. Надо же нам смотреть телевизор иногда? Или как?

Она достала из холодильника банку пива и посмотрела в окно. Начался проливной дождь.

— И кому же вы собираетесь сдать этаж?

— Папиному приятелю. Они вместе отбывают срок, и ему негде жить.

— Ты его знаешь?

— Нет. Папа знает.

— Значит, может оказаться полным отморозком.

— Дорогая, тут нечего обсуждать.

Как бы я ни старалась, она ни за что в жизни не пойдет против отца. Мне не хотелось расплакаться у нее на глазах — ненавижу себя в такие минуты. У меня нет права на слезы, слезы дороги, и их надо экономить. В моем-то положении — точно. Даже сама мысль об отцовском приятеле из каталажки вызывала у меня тошноту. И моя комната… единственное, что в этом доме было по-настоящему моим. Я могла запереть дверь, и все, что за ней происходило, меня не касалось.

— Иди ко мне, девочка, не огорчайся…

И опять я вижу все происходящее будто со стороны: женщина с нечесаными жирными волосами, с губной помадой на щеке, пахнущая, как старая больная собака… это моя мать. Вот она отдирает жестяной клапан на банке с пивом, жадно пьет это проклятое пиво, держит банку в одной руке, а другую протягивает своей пятнадцатилетней дочери: иди ко мне, доченька, я тебя утешу…

Все равно я начала реветь, хоть и не хотела. Как ребенок, ей-богу. Слезы текли и текли, пока в теле моем совсем не осталось влаги и оно стало похожим на кусок черствого хлеба.

Не так-то легко собрать во что-то целое мамину и папину жизнь — они почти ничего о себе не рассказывают. Насколько я знаю, папа родился в какой-то деревне под Умео. Его выгнали из дому. Ему было пятнадцать, он попал в плохую компанию, и родители не захотели с этим мириться. Это он мне так когда-то объяснил. Дед мой, его отец, работал в лесу, и он, и бабка были абсолютными трезвенниками и к тому же очень религиозны. И всё, как отрезало — они никогда больше с сыном не виделись.

Несколько лет он мотался по стране, не имея постоянного пристанища. Жил то в Стокгольме, в доме для холостяков, то в Буросе и Норрчёпинге, даже в Карлскруну его занесло. Там работал на верфи, где строили катера и яхты. Наконец его потянуло в Гётеборг — кто-то ему, должно быть, сказал, что в Гётеборге легче найти работу.