Дафна Дю Морье - Полет Сокола

Она задыхалась от смеха. Мне было не до веселья. Тарелка с макаронами, которую поставил передо мной официант, не вызывала у меня никакого аппетита. Мне показалось, что она наполнена человеческими внутренностями.

— Это уголовное преступление, — резко сказал я, — которым займется полиция. Кто бы его ни совершил, это десять лет тюрьмы.

— Нет, — сказала она. — То-то и оно. Говорят, синьорина в истерике и хочет все замять.

— Не получится, — сказал я. — Закон не позволит.

Она набросилась на свою тарелку с истинным удовольствием, предварительно посыпав ее содержимое тертым сыром.

— Если никто не подает жалобу, закон не может действовать, — сказала она. — Наверное, ребята догадывались о реакции, потому и пошли на риск. Конечно, вокруг взлома поднимется шум, даже страшный шум. Но то, что случилось с синьориной Риццио, — ее личное дело. Если она отказывается подавать заявление об изнасиловании, а брат ее в этом поддерживает, никто ничего не может сделать. Вы заказали вино?

Вино я заказал. И налил ей. Она выпила его залпом, словно у нее пересохло в горле.

— Ее не заваливали, — продолжала Карла Распа. — Насколько я понимаю, об этом речь не идет. Никаких побоев. Просто мягко и настойчиво показали, что к чему.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— О, это целая история, то, что рассказывают девушки в общежитии. Оправившись от страха перед мужчинами в масках, сами целые и невредимые, — ну, те из них, которые пока действительно целы, — они просто не могут сдержаться. Чтобы такое случилось с ней, с синьориной! Вам стоит рассказать об этом вашим ребятам-экономистам. Каковы нервы!

— И все же мне не верится, — сказал я.

— А я верю, — возразила она. — Если полицию не вызывают, а про синьорину говорят, что ей нездоровится, то это сущая правда. Как, по-вашему, ей это доставило удовольствие?

Ее глаза сияли. Я почувствовал легкую тошноту. Жестокость всегда вызывала у меня отвращение, но прежде всего я не понимал насилия над стариками и детьми. Я не ответил.

— А знаете, ведь она сама напросилась, — продолжала Карла Распа. — Обращалась со студентками как с послушницами, которые дали обет. Никаких встреч с мальчиками даже в гостиных общежития, уже в десять вечера двери на замке. Мне это хорошо известно, поскольку многие девушки посещают мои лекции. Они уже дошли до ручки. Понятно, что одна из них и впустила этих мальчишек. Потом подслушивала под дверью и обо всем раззвонила!

Я представил себе, как величественная, внушительных размеров особа, с которой я встретился накануне днем, с кислым видом потягивает минеральную воду. На прочее у меня не хватило воображения.

Карла Распа, сидевшая лицом к двери ресторана, наклонилась над столом и взяла меня за руку.

— Не оборачивайтесь, — сказала она. — Пришел профессор Элиа. Декан факультета Э.К. собственной персоной. С группой коллег. Интересно, придется ему подать в отставку или нет?

— Подать в отставку? Чего ради? — осведомился я. — Кто сможет повесить взлом общежития на его студентов?

— Это совершенно очевидно, — сказала она. — Синьорина Риццио не раз жаловалась на их поведение. Об этом сообщалось в университетском бюллетене. Вчерашняя ночь — их ответ на ее жалобы.

Я дождался, когда компания устроилась за столиком слева от меня, затем повернулся вполоборота, чтобы взглянуть на них.

— Крупный мужчина, — шепнула моя спутница, — с копной волос. Человека более самодовольного не найти во всем Руффано, но он делает дело. Сразу видно, миланец.

Профессор Элиа — глаза скрыты очками в массивной оправе, черные, подстриженные бобриком волосы — был одним из тех крупных мужчин, которым не годится ни один костюм. Его безупречное одеяние состояло из сплошных складок. Он быстро говорил, пригнувшись к столу и не позволяя никому вставить ни слова. Вдруг он откинул свою, несомненно, прекрасную голову и разразился громоподобным смехом.

— Пятеро, — сказал он, — друг за другом. Так мне рассказывали. И никаких возражений. Ни писка, ни визга.

Стол закачался. Смех профессора заполнил весь ресторан. Почти все посетители обернулись в его сторону. Один из спутников знаком призвал его к молчанию. Большой человек презрительно осмотрелся, и наши взгляды встретились.

— Здесь никого нет, — сказал он. — Они понятия не имеют, о чем речь. Но вот что я вам скажу. Если кто-нибудь официально скажет против нас хоть слово, я не только сделаю эту даму посмешищем для всего Руффано, но и… — он понизил голос, и мы больше ничего не услышали.