Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого

- Ты, значит, сын Душегуба, - констатировал мальчик; я еще лежал на земле.

- Да,- ответиля.

- И как тебя зовут?

- Матье, - ответил я; и в свою очередь спросил: - А тебя?

- Гари, - ответил мальчик.

ТЫ свидетель, что с того момента я уже не думал о Валентине... что сильнейшее во мне чувство впредь именовалось одним именем: Гари. Гари, это ведь и есть я, это мой пратекст , моя вторая плоть... лучшая; мой улучшенный образ. Гари, он и твой брат: лучший, чем я, брат твоего естества... более долгая длительность твоей долгой длительности. Ангел Гари красивей, чем ты. Мы с тобой - части тех двоих. ТЫ насмешливо улыбаешься? Отворачиваешься? Собственный мой образ отворачивается от меня, потому что я его оскорбил? Останься! Я живу в себе, я упорствую в себе. Останься! Оно же не где-нибудь, а во мне - то, что я чувствую. Поэтому все-таки останься! Я именно потому люблю себя, что моя самость любит Гари. Пойми! Хочешь, я брошусь перед тобой на колени... ибо в тебе есть то же, что есть в твоем брате. Вот ты опять стоишь испачканный кровью, израненный. Таким был тогда мой внешний облик. И заботу об этом внешнем облике взвалил на себя он. Он помог мне подняться на ноги. Застегнул на моей груди порванную рубашку, привел в порядок разодранные штаны, насколько это было возможно. Позволил мне обхватить руками его шею, иначе я бы упал. Он отчасти волок меня на себе, а отчасти я просто на нем висел. Он протащил меня по улице, протащил через пустырь. Остановился со мной возле серого забора. Погнувшимся гвоздем открыл калитку. Мы очутились на узком дворе, ограниченном этим забором.

- Здесь мои владения, - сказал Гари. И показал мне лачугу, которую сам сколотил из краденых досок. Он показал мне, напротив этой лачуги, сортир, куда жильцы дома ходили справлять большую нужду. Показал фанерную дверь второго отхожего места, тоже только для здешних. Махнув рукой, показал безотрадную, несмотря на окна, стену пятиэтажного дома, где они, эти люди, жили - и он, Гари. И его мать. И еще он сказал, что его мать проститутка; мол, чтобы прокормить себя и его, она для любого сделает за два талера что хочешь. Он описал их квартиру. Комната, для матери и клиентов. Кухня; перед плитой половик. На этом половике он спал, чтобы по ночам не мешать матери работать. Он сказал: в лачуге ему приятнее, чем дома, на кухне, - несмотря на запахи из сортира. В лачуге имелась скамья, из одной доски. И полка для всяких мелочей, тоже из одной доски. И стол, из двух досок. А вот двери не было... Только занавески: два куска мешковины. Он осторожно усадил меня на скамью, сам пристроился рядом. Я на него искоса поглядывал. Он рылся в моих карманах.

- Я ищу носовой платок, - сказал он. Нашел. Потом стал рыться в барахле на полке, открывал какие-то жестянки, опять закрывал. - Вагонная смазка не клейкая, вар слишком густой. Клея у меня нет. Вот, нашел: лак, быстро сохнущий. Ты должен лечь на стол... чтобы я все сделал как надо, не торопясь. Не можешь же ты разгуливать с открытой раной. - Он помог мне разместиться на столе, ноги свисали вниз.

- Если смыть кровь водой, лак ничего не склеит, - он сказал это, уже обнажив место ранения. Он вытащил свой носовой платок, грязную тряпку, и промокнул рану по краям. - Лучше на нее поплевать. Я не заразный.

Я не ответил, я грезил. Он накопил во рту побольше слюны, соединил края раны, плюнул. Потом разрезал мой платок на четыре части, обмазал рану лаком, который пах ацетоном, наклеил первую четвертинку платка. Немного подождал, намазал лаком край этой льняной полоски, наложил вторую полоску, прижал ее, подождал. Третью и четвертую он прикрепил к ране таким же манером. Он, казалось, еще сомневался, выдержит ли повязка. Поэтому вырезал из моей рубашки полосу подлиннее, крепко приклеил ее с правого и левого конца. Но и это показалось ему ненадежным. Он вытянул из-за брючного ремня, спереди, собственную рубаху, отрезал от полы кусок шириной с ладонь, укрепил его поверх повязки.

- Каждый должен уметь себе помочь, - сказал он.-Не двигайся, пока не подсохнет. - И откинул в сторону обе занавески из мешковины. Поскольку я лежал, прислонившись к дощатой стенке, я увидел, как Гари - на дворе - подошел к водокачке и выстирал свой платок. Старался он на совесть. Потом выкрутил платок. И вернулся; опять сдвинул занавески, оставив в середине просвет.

- Платок все равно, конечно, не блещет чистотой, - сказал он, смахнув мне слезы и промокнув кровь на лбу. - Проклятая рана! Кровоточит сильнее, чем та, на животе. - Он наложил платок, прижал его. Потом заметил раздумчиво: -В рубашке без одного рукава мне будет хреново. - Хотел было снять с меня куртку, однако увидев, на что я похож, отказался от этой мысли. Я, кажется, был в полуобморочном состоянии.