Александр Ольбик - Ящик Пандоры

– Эй, Селим, ты, случайно, не помер? – спросил Дарий и взял его руку в свои руки. Пощупал пульс, но смерть не констатировал. Кровь медленными толчками прокладывала свой путь в засоренных сосудах уже отживающего, но еще не перезревшего до конца тела инородца.

– Первым умрет Кефал – рассадник гнили и перхоти, – Селим открыл свои круглые, немного выпуклые и очень живые карие глаза, в которых искрился отблеск булатной стали. Он негодовал. – Ты видел… конечно, видел его мазню, в которой столько черноты и бесовщины, и сам он, как гнилой инжир, которого в наших горах полно, его не успевают убирать, и он гниет всю зиму, превращаясь к весне в осклизлые, вонючие экскременты…

А Дарий подумал о своем: счастлив тот, кто держит в своих руках изнемогающую Пандору. О, как прекрасен сон на заре июльского утра…

Из буфета появился бармен в белой сорочке, черной жилетке, с узкой полоской усов и, подойдя к художникам, сказал:

– Господа, мне пора закрываться, у меня рожает жена, по-этому…

– Да, да, бокалы можете унести, а мы тут еще немного посидим.

– Мне тоже пора, – Селим тяжело поднялся и какое-то время стоял неподвижно, ожидая, видимо, когда артериальное давление уравняется. На прощание сказал: – Ты не думай, что я завидую Кефалу… поверь, я не хочу его смерти, но что-то в мире не так, если такие, как Кефал, живут и плодоносят.

Что Селим имел в виду под словом «плодоносят», Дарию было ясно: он явно имел в виду его художническую изобильность…

– Но а кто же, по-твоему, первый художник?

– Вообще или…

– В абсолюте, по гамбургскому счету.

Селим застыл в полушаге от стола и, не поворачиваясь лицом к собеседнику, саркастически усмехнулся:

– Не будем, дорогой друг, обольщаться – такого художника на земле не было, нет и не будет. Он – там, – Селим поднял свою незагорелую руку, указывая в бесконечность. – Это он создал картину всего сущего… Млечный Путь, солнце, небо и даже этот каштан и эту бабочку, которая сидит на травинке и которая не знает, что завтра умрет. Имя Бога написано на каждой звезде. Это прекрасная картина, шедевр, однако и она несовершенна. Ибо ничего нигде совершенного не бывает. Не дано сутью бытия и… небытия. Тем более, ее портят двуногие мясоеды. Все, ухожу. На мои похороны можешь не приходить, не обижусь.

– Как хочешь, но, если уйдешь первым, упьюсь до бесчувствия, сегодня я нашел тебя и буду всегда помнить. Прощай, Селим, мир без нас не оскудеет. Однако на прощание один вопрос: как ты относишься к Куинджи?

Селим помял губы, и Дарий впервые увидел, насколько его рот недосчитывает зубов. По крайней мере, вся правая верхняя сторона рта зияла темным провалом, и он подумал о беззубом сословии людей. Но не по бедности кавказец не вставлял зубы, просто они ему не нужны. Во всяком случае, не были его первой необходимостью, ведь питался он в основном творогом, кашами, которые каждое утро варил себе, и только изредка позволял яблоки, груши, да и то в тертом виде. И если бы он бедствовал, рассуждал Дарий, то не носил бы на безымянном пальце толстый золотой перстень с огромным тигриным глазом – топазом. А быть может, это вовсе и не доказательство? Дарий тоже имел золотую печатку с гранатом типа «кабошон», которую ему за месяц до смерти отдала мать. Кольцо было памятью об отце, однажды ушедшего из дома и не вернувшегося. Это было так давно и обросло такими легендами, что для Дария память о нем умещалась в трех граммах золота и полутора каратах граната. Кольцо с тех пор истончилось и похудело, а камушек затерся и напоминал засохшую каплю крови. Но одна из версий об отце Дария увлекала: будто Вавила Брячеславович однажды поехал на Дальний Север зарабатывать большие деньги и там, где-то в Чукотском крае, по пьяни перешел Берингов пролив и оказался в стойбище эскимосов. И там же женился на дочери вождя племени, самой красивой эскимоске всего побережья Северной Америки, после чего о возвращении в Союз не могло быть и речи. Словом, как шутил его приятель, пошел Вавила по мотовило, а его и лесом придавило…

– Как я отношусь к Куинджи? – спросил уже уходящий Селим – вопрос Дария заставил его вернуться и сесть за стол. – Самая известная его картина…

– Знаю, «Ночь на Днепре», – тихо произнес Дарий, – вызвала настоящую сенсацию на выставке передвижников.

– Представь себе, лунный диск, отражающийся в воде, маленький хутор на высоком берегу, свечи тополей, пустынная дорога, бегущая на свет в оконце хаты. – В глазах Селима засветились лучики страсти. – Впрочем, этого словами не передать. Гениальное колористическое решение, чего не было достигнуто ни одним до него живущим художником. Точное тоновое наблюдение светящегося светлого на темном фоне создало этому холсту славу необычайного, загадочного произведения. Широкая панорама с единым центром – луна, ритмически поддержанная светящейся точкой окна и блеском воды. – Селим шпарил как по писанному. – Возникает простая, легко укладывающаяся в угол зрения фигура – треугольник.