Ларс Кристенсен - Посредник

– Может, приберем немножко у Мартина? То есть, в общем, у тебя. Тогда…

– Зачем?

– Встретим там Рождество. Может быть. Я просто…

– Думаю, не стоит. Это не…

– Неправильно?

– Вроде того.

– Все знают, как трудно было… ну, со Стивом.

Фрэнк отстранил ее, бросил остатки бургера в мусорную корзину.

– Трудно? Кто сказал? Что было трудно?

– Я, Фрэнк. Не…

– Сказать тебе, как это было? Легче легкого. Вот так. – Он поднял руку и как бы повернул воображаемый выключатель.

– Фрэнк, пожалуйста…

– Что здесь трудного? Показать еще раз?

– Сейчас ты гадкий, Фрэнк.

– Гадкий? Я думал, сердитый.

– Ты гадкий, когда ведешь себя вот так.

– А знаешь, что думаю я? Я думаю, нам стоит взять паузу.

Ничего подобного ему раньше говорить не доводилось – повода не было. Собственно, это даже приятно. Но если он воображал, будто Бленда сию минуту падет на колени и станет молить о прощении, или о чем она там может молить, то он позорно заблуждался. Наоборот, она только смерила его ледяным взглядом и сказала:

– Паузу? В чем, Фрэнк Фаррелли?

Словом, в конечном счете паузу взяла Бленда, а не Фрэнк. Он, конечно, несколько дней ходил с гордо поднятой головой и пытался убедить себя, что сделал единственно правильное. Поставил работу выше личной жизни. Взял ответственность на себя, сколь это ни болезненно. А было очень болезненно. Во-первых, мать начала приставать с вопросами. Что он сделал с Блендой? Почему ее больше не видно, этой славной девушки? Фрэнк все испортил в последнюю минуту, когда уже почти все сладилось? Он сказал, что у него полно работы. Вдобавок вообще не время развлекаться. Тут миссис Фаррелли отчитала сына. Развлекаться? По его мнению, любовь и все с нею связанное – развлечения? В его-то годы? О нет, тут она не сомневается. Это тяжелый труд, очень тяжелый, вперемежку поражения и радости. А как-то утром Фрэнк оказался в туалете вместе с Шерифом. Фрэнк старался выжать хоть каплю, тогда как струя Шерифа с шумом ударила в стену. Фрэнк прикинул, не зайти ли в свободную кабинку, но это следовало сделать сразу, сейчас-то, пожалуй, идти неловко, так он и стоял у писсуара, выжимая капли, расставив ноги, в полном отчаянии.

– Я тут кое о чем подумал, – сказал Шериф.

Фрэнк ссутулил спину, поднял плечи, напрягся, опять безуспешно. А Шериф вдобавок завел разговор:

– Хочешь, скажу, Фаррелли? Или тебе и без того есть о чем подумать?

– Нет. В смысле, о чем речь?

– О писсуарах. Почему нельзя сделать такой, чтобы писать и не мочить ботинки?

– Что верно, то верно, – сказал Фрэнк.

– Как ни целишься, ботинки все равно мокрые.

– А если отойти немного подальше?

– И попасть в пол? То же на то же и выйдет. Плохая идея, Фаррелли.

Фрэнк ничего больше не придумал и промолчал. Шериф закончил, встряхнулся, застегнул гульфик. Но не ушел, стоял и смотрел на Фрэнка, которому это казалось неуместным и тревожным.

– Трудности? – спросил Шериф.

Фрэнк рассмеялся:

– Да нет. Просто с утра вяло идет. Попозже все будет тип-топ.

– Ну, будем надеяться. А знаете, что́ с писсуарами хуже всего?

– Запах?

– Хуже всего теснота, любой может тебя забрызгать. Вот что хуже всего. Чужая моча, Фаррелли.

Фрэнк глянул на свои ботинки. Один шнурок угодил в липкую лужу. Шерифова моча? Очень может быть.

– Скажите-ка, почему вы спросили про миссис Стаут? – сказал Шериф.

– Я же говорил: просто подумал, как же…

– Бросьте, Фаррелли. Вы знаете почему. У нас с миссис Стаут завязались отношения, и это касается вас так же мало, как меня – ваши отношения с Блендой. Ясно?

– Да. Ясно.

Шериф отошел к умывальнику, открыл кран, ополоснул руки. И вот тут Фрэнка прорвало, он не знал отчего – может, от журчащей воды, может, от слов Шерифа спазм отпустил, да, в общем, какая разница, его даже не волновало, обмочит он себе ботинки или нет. Теперь необходимо найти Бленду, сказать ей, что всему виной недоразумение, формальности, так сказать, ведь он думал, что по закону сотрудникам мэрии запрещено вступать друг с другом в близкие отношения. Но по телефону она не отвечала. Не открывала, когда он стучал. Не видела его, когда он ждал перед «Маджестиком», закрытым кинотеатром, словно у него запоздалое свидание, еще с детства. Она поворачивалась спиной, когда он приближался на лестнице в мэрии, и больше не приходила с куриным бургером в перерыв на ланч. Фрэнк потерял сон, стал неряшлив. В сердце возникла глубокая вмятина. Это и есть любовь? Боль и мучение? Любовь – тоже несчастье? Да, именно к такому выводу в конце концов пришел Фрэнк. На него свалилась беда, которая отличается от других бед протяженностью во времени. Хроническая беда. Будь жив Стив, думал Фрэнк, он мог бы пойти к Бленде и рассказать, что-де с Фрэнком случилось несчастье и уладить все под силу только ей, но Стива нет в живых, а будь он жив, все вообще, наверно, сложилось бы по-другому. Покойники – никудышные посредники. Ближе к Рождеству Фрэнк просто не выдержал, вот и решил оставить Бленде в приемной письмецо. Написать эту окаянную записку было труднее, чем составить целый протокол. Он часами бился, подбирая слова, но все время оставался недоволен. В итоге сдался, накорябал вот что: Дорогая Бленда! Сказав, что нам надо взять паузу, я ничего такого в виду не имел. Произошло глупое недоразумение. В свое оправдание скажу, что все дело в Комиссии, которая высказалась в этой связи неясно и двусмысленно. Я много думал о твоем предложении прибрать к Рождеству у Мартина. Может, все же так и сделаем и встретим Рождество вместе? Вдвоем. В смысле, наедине. Твой Фрэнк. Конверт с запиской он украдкой положил ей на стол. Решил, что так будет правильно. Ничего более удачного ему в голову не пришло.