Ларс Кристенсен: Полубрат

Спасибо! Я вытянулся на самых цыпочках, просунул насколько смог руку в окошко, и Эстер положила мне на ладонь двадцать пять эре, сдачу с одной кроны. Потом она протиснулась в узкий проём, запустила костлявую руку в мои пшеничные кудри и задержала её так, это было не очень-то приятно, но и не внове, я пообвыкся уже. Фред давно свинтил, пакетик с ирисками он сунул в карман, и я видел по тому, как он идёт, что он в ярости. Он злился, и ничего хуже этого нельзя было придумать. Фред шёл, шаркая подмётками по тротуару, втянув голову в худющие вздёрнутые плечи, будто каждый шаг давался ему с натугой, можно подумать, шквальный ветер валил его с ног, а он боролся с ним из последних сил, хотя на улице теплел прекрасный майский день, суббота к тому же, и небо над Мариенлюст было ярким и синим и тихо скатывалось к лесу за городом, как огромное-преогромное колесо. — Фред заговорил? — шепнула Эстер. Я кивнул. — И что сказал? — Ничего. — Эстер хихикнула. — Давай, догоняй братца. А то он один всё съест.

Она высвободила руку из моих волос и поднесла к носу понюхать, но я уже рванул за Фредом, и вот ровно это засело в памяти, этот мускул приводит в движение воспоминания, не восковые старушечьи пальцы в моей шевелюре, а то, как я бегу за Фредом, моим сводным братом, пыхчу, но догнать-то его на самом деле невозможно. Младший братишка-недомерок, я силюсь понять, с чего он взъелся, я чувствую уколы сердца в груди и тёплый, острый привкус во рту, я мог прикусить язык, пока мчался по улице. Я стискиваю в кулаке сдачу, липкую монетку, и несусь за Фредом, за тощей, тёмной фигуркой в ярком свете вокруг нас. На часах телебашни восемь минут четвёртого, Фред уже устроился на скамейке у кустов. Я выхожу на финишную прямую и лечу по Киркевейен, сейчас эта «дорога к храму» почти пуста, суббота же, только похоронный катафалк обгоняет меня и вдруг глохнет на перекрёстке, из него выходит шофёр весь в сером и, матерясь, принимается лупить по капоту, а внутри, в удлинённом салоне, стоит белый гроб, но он, конечно же, пуст, никого не хоронят в субботу под вечер, у могильщиков тоже выходной, думаю я, чтобы не думать о другом, а если там всё-таки лежит кто-то, тоже ничего страшного, у покойников времени навалом, думаю я, но тут серый шофёр в чёрных перчатках наконец оживляет мотор, и катафалк исчезает на Майорстюен. Шумно ловя ртом вонючий пробензиненный воздух, я сворачиваю на газон, к устроенным здесь крохотным улочкам, тротуарам и светофорам, похожим на городок лилипутов, где раз в год великаны-полицейские в форме, перетянутой широкими блестящими ремнями, учат нас правилам движения. Это здесь, в лилипутском городке, я перестал расти. Фред сидит на лавке и смотрит совсем в другую сторону. Я сажусь рядом, кроме нас в этот тёплый майский день, в субботу после обеда, здесь ни души.

Фред засовывает в рот острый осколок ириски и тщательно разжёвывает, лицо ходит ходуном, на губах выступает коричневая слюна и начинает подтекать. Глаза у него мрачные до черноты, и они дрожат — у него дрожат глаза. Такое я видел и прежде. Он молчит. Голуби беззвучнo ковыляют в высокой траве. Я жду. Но терпенье быстро иссякает, и я спрашиваю: — Что случилось? — Фред сглатывает, по худенькому кадыку пробегает дрожь. — Когда я ем, я глух и нем. — Фред засовывает в рот ещё ириски и медленно раскусывает их. — Чего ты рассердился? — шепчу я. Фред подъедает все ириски, комкает коричневый пакетик и пуляет его на тротуар. На него с криком пикирует, распугивая голубей, чайка, проносится на бреющем над асфальтом и взлетает на фонарь. Фред откидывает чёлку со лба, она тут же снова падает на глаза, он больше не поправляет её. Наконец заговаривает: — Что это ты наговорил старухе? — Эстер? — Кому ж ещё? Вы уже просто по имени? — Я голоден, меня мутит. И больше всего мне хочется прилечь на траву, где ходят вперевалку голуби, и заснуть. — Ничего я не говорил, не помню. — Помнишь наверняка. Подумай-ка. — Ну не помню я, Фред. Честное слово. — Я помню, а ты, значит, не помнишь? — Не знаю, правда. Ты поэтому злишься? — Вдруг он упирает мне руку в затылок. Пальцы сжаты в кулак. Я съёживаюсь. — Ты идиот? — спрашивает он. — Нет, не знаю, Фред. Слушай, будь так добр, веди себя как человек. — Быть добрым? Ну, уже теплее. — Пожалуйста, не говори так. Не надо. — Он растопыривает пальцы и пропахивает ими мне по лицу, от них сладкая вонь, как будто он натирает меня клеем. — Повторить, что ты сказал? — Да. Повтори. Что я сказал? — Фред наклоняется ко мне. Я отвожу глаза. — Ты сказал: «спасибо»!