Ларс Кристенсен - Посредник

– Он не мой. Пасторов. И Пастор требует его назад.

– Так я тебе и поверил, Фаррелли. Являешься сюда да пристаешь с платком, а я тут лежу и гнию.

– Ты можешь просто сказать, где он?

– Да черт его знает где! Может, я его выбросил! Может, в мясорубку сунул! Может, собака его сожрала! Спроси у моей жены.

– Надо было послушать меня, Билл.

– Послушать тебя?

– Я предлагал вызвать помощь. Тогда бы обошлось без вот этого.

Билл Мак-Куайр попробовал приподняться в постели, но тщетно.

– Пошел ты к черту, Фаррелли! Выметайся отсюда и закрой дверь!

Фрэнк пошел к выходу. Здесь ему делать больше нечего.

– Вообще-то, я шел к Стиву, – сказал он.

– Коли так, можешь хотя бы оказать мне услугу после всего дерьма, которое заварилось по твоей милости. Скажи им, пусть больше не заводят эту пластинку. Сил моих нету слушать.

– По-твоему, Мартин и немножко музыки сыну завести не может?

– Немножко?! Я больше не могу, черт побери! Хоть бы для разнообразия перевернул пластинку!

– Ладно, замолвлю за тебя словечко, Билл.

Фрэнк прошел дальше, к палате Стива, осторожно отворил дверь. Мартин спал, сидя на стуле. «Blue Skies» доигрывали последний куплет. Песня казалась здесь совершенно не к месту. В этой палате все оцепенело. Все прекратилось. Песня тосковала по иным краям, по иным пространствам. А Стив уже не воспринимал благую весть шлягера. Фрэнк осторожно поднял адаптер и повернулся к койке. Вот лежит мой товарищ, думал он, единственный, какой у меня был. Внезапно на него нахлынули растроганность и благодарность. Что делать с воспоминаниями, если их не с кем разделить? Они исчезают, блекнут и тают, как дым. Мартин проснулся:

– Давно тут стоишь?

– Только что пришел, Мартин. Не хотел тебя будить.

– В другой раз разбуди.

– Ладно. В другой раз разбужу.

– Ты плачешь, Фрэнк?

– Нет, не плачу.

Мартин кивнул на Стива:

– Он выглядит лучше, верно?

– Нет. Лучше он не выглядит.

– Что ты говоришь?

– Говорю, что он выглядит хуже, Мартин.

– Мне-то видней! Я тут все время сижу и вижу! Стив выглядит лучше!

– Ты думаешь, что он выглядит лучше, потому что сидишь тут круглые сутки.

– Я знаю, что вижу, Фрэнк. Стиву полегчало, аккурат со вчерашнего дня. Взгляд. Разве не видишь? Он знает, что мы здесь.

– Ты видишь именно то, что хочешь видеть. Грезишь. Стив выглядит ужасно.

– Черт бы тебя побрал, Фрэнк Фаррелли!

– Да ты глянь, Мартин! Он распух вдвое, глаза пропали, а рот похож на большущий сухой пузырь.

– Я хорошо вижу! Он пришел в себя.

– Если он этак взбодрился, спроси у него, каково ему лежать вот так, когда на него глазеют.

– Выметайся, Фрэнк!

– Или круглые сутки слушать «В-двенадцать».

– Ты слышал, что я сказал? Выметайся и больше не приходи.

– Отключи его, Мартин. Отключи Стива прямо сейчас. Хватит с него.

Мартин схватил трость и замахнулся на Фрэнка:

– Оставь меня в покое! Видеть тебя больше не желаю!

– Хочешь совет, Мартин? Попробуй разок перевернуть пластинку. Вдруг поможет?

Фрэнк захлопнул за собой дверь, он был слишком взбудоражен, чтобы ехать на лифте, и потому спустился по лестнице, мысленно проклиная все на свете. Возле машины он встретил Шерифа. В общем, оно и к лучшему. Он не в состоянии носить это в себе.

– Это не несчастный случай, – сказал Фрэнк.

– Вы о чем?

– Девчонки знали, когда проходит поезд. Потому и шли там. По рельсам можно ходить круглые сутки, только не в два сорок пять.

– Вот черт!

– Это самоубийство. Не несчастный случай.

Шериф огляделся по сторонам, шагнул к Фрэнку:

– Об этом извольте помалкивать, Фаррелли. Иначе у нас выстроится целая очередь идиотов, воображающих, что самое милое дело – покончить с собой.

– Как насчет машиниста?

– В каком смысле?

– Он ведь захочет узнать. Что не виноват. Что девушки…

– Даже не думайте, Фаррелли. Понятно? Никто не виноват.

– Ладно. Раз вы так считаете. Никто не виноват.

Шериф положил руку Фрэнку на плечо:

– Знаете что, Фаррелли? Иной раз мне хочется, чтобы вы вообще не думали.

Когда Фрэнк вернулся домой, его ждали четыре отутюженные сорочки: три голубые и одна белая.

Фрэнк и Бленда продолжали ужинать в ресторанчике Смита. Обычно он приглашал ее, но нередко она сама намекала, что неплохо бы опять вместе поужинать, – во всяком случае, она бы не возражала. Он тоже не возражал. Таким манером они пребывали в согласии, и смущаться ни ему, ни ей не приходилось. К тому же, кроме них, посетителей в ресторанчике не было, да и идти в другое место не годится. Впрочем, других мест не существовало, разве только «Рейлуэй рест», а туда им идти не хотелось. У них появились общие привычки. Фрэнк пил пиво, Бленда – вино. Потом Салли подавала кофе от заведения, подсаживалась к ним, рассказывала последние новости, а последние новости в Кармаке зачастую были старыми, но тем не менее желанными. Они разговаривали о хороших временах, которые отступали все дальше и дальше, словно кто-то попросту их выдумал, словно здешним обитателям все пригрезилось. Когда речь заходила о несчастьях, особенно о девушках, что шли по рельсам, Фрэнк разумно помалкивал, хоть ему ужас как хотелось выложить: он знает, что это не могло быть несчастным случаем. Так он и носил в себе этот жгучий секрет. Вдобавок он не забыл, чту Бленда сказала в первый вечер: ей не хочется иметь мужа, у которого и дома на уме одна работа, – и полагал, что это касается и ресторана. В свою очередь, Бленда не давала подписки молчать и знай рассказывала про людей, звонивших в мэрию с жалобами на все на свете, что, мол, из крана течет бурая вода и почему вечером на улицах не включают фонари, причем на темные улицы жалуются в первую очередь те, кто вечерами вообще из дома не выходит, вот и пойми их, говорила Бленда. Народ даже на железную дорогу жаловался. Если поезд, который здесь не останавливался, опаздывал на минуту-другую, они звонили в мэрию и требовали объяснений. Фрэнк прямо воочию видел их, этих окаянных жалобщиков, следивших, соблюдает ли проходной поезд график движения. Черт бы их побрал. И думал, что если бы этот окаянный поезд, только усугублявший заброшенность кармакцев, не шел в ту недавнюю ночь по графику, то Марион была бы в сознании, а Вероника – жива. Опоздание могло бы спасти жизни. Ведь от этого все еще больше утрачивает смысл?