Ларс Кристенсен - Посредник

– Прилунились они, – сказала она.

– Знаю.

– Подумать только. Высадились на Луну. Не хочешь присесть? Я сделаю бутерброды. Проголодался?

– Лучше пойду прилягу.

– Ивер приходил, спрашивал тебя.

– Что ты ему сказала?

– Что ты у Лисбет, что же еще? Хоть мне и не по душе, что ты там бываешь. Он приходил туда?

– Забегал ненадолго.

– Вы тоже слыхали фейерверк?

– Фейерверк? Нет.

– Я ничего не видела, но слышала один сильный хлопок. Вон оттуда. Кстати, что у тебя с рукой? Дай посмотрю.

Я отпрянул:

– Ничего страшного. Кошка Лисбет оцарапала.

– Что-то случилось? Что-то не в порядке?

Я глубоко вздохнул. Во мне не хватало места для всего. Слишком уж много навалилось. Я переливался через край. Надо от чего-нибудь отделаться. Я мог бы сказать, что Генри, брат, то есть полубрат Ивера Малта, треклятый немецкий ублюдок, бедняга-ублюдок, целился, стрелял и задел меня у виска, или прямо возле сердца, или еще лучше, что он, Генри, целился в себя, сунул дуло в рот и спустил курок. Вот было бы здорово. Финал получше упомянутых царапин, этих медленных царапин, от которых мне опять же не отделаться.

– Как там папа?

Мама засмеялась, коротко и удивленно:

– Как папа? Ты же знаешь. Так зачем спрашивать.

– Нет. Не знаю.

– Он покалечил ногу. Это тебе хорошо известно.

– Покалечил? Теперь, значит, покалечил? Неделю назад нога была сломана. А еще раньше речь шла лишь о том, что повреждена стопа!

– Так или иначе, ходить он не может, Крис.

– Так или иначе не может ходить? А костылями он не может воспользоваться, как все? Или креслом на колесах? А?

Мама вскочила, едва не опрокинув стул:

– Почему тебе непременно надо обо всем допытываться! Я больше не могу! Неужели нельзя хоть разок принять вещи такими, каковы они есть! Неужели это так трудно!

Я никогда не видел маму такой. Не знал, что в ней столько ярости. И испугался, но не того, что она накинется на меня с кулаками, а того, что в ней что-то таилось, что-то большое, темное, касавшееся и меня. Вот что меня напугало.

– Прости, – сказал я.

Так же быстро мама опять стала несчастной.

– Ты меня прости, Крис.

– Тебе незачем просить прощения.

– Я не хотела. У меня нет причин сердиться на тебя. Просто я ужасно устала.

Я поднялся к себе, сел за письменный стол, который вовсе не был письменным столом, просто обычный стол, где случайно стояла пишущая машинка. Снова встал, снял со стены зеркало, сунул под кровать. Провел пальцем по голове и ощутил глубокую вмятину под туго натянутой тонкой кожей, словно по-прежнему был младенцем, у которого еще не зарос родничок. Снова сел за пишмашинку, выдернул из нее страницу, бросил в мусорную корзину, достал чемоданчик и запер в нем машинку.

Немного погодя мама постучала в дверь:

– Крис? Ты лег?

– Нет.

– Можно войти?

Я не ответил. Она осторожно открыла дверь:

– Купаться пойдешь?

– Сейчас?

– Ночное купание. Еще и одиннадцати нет. Тепло.

– Неохота.

– Но ты ведь можешь пойти и присмотреть за мной?

Мы спустились к Хурнстранде. Там никого не было. Быстро стемнело. Все потеряло форму, изменилось. Слышал я только медленный плеск волн, но не знал, откуда они приходили. Мама переодевалась, я сел чуть поодаль. Она положила на камень белый купальный халат, присела на корточки среди водорослей, вздрогнула и со смехом скользнула на спине в атласную синеву. Я придвинулся ближе. Надо за ней присмотреть. Я нужен. Вот такой мама запомнилась мне ярче всего: избавительный миг – вода смыкается над нею, словно бесшумный мягкий шов.

Я стоял на корме, смотрел на все то, что покидал, – на дачу, флагшток, скалистые берега, купальню, немецкий барак и причал, где уже не рыбачил Ивер Малт. Все было не как обычно, и я сомневался, вернется ли оно в давнюю колею. Может, никогда и не было как обычно, просто я не присматривался. Но паром был тот же, «Принц», белый и блестящий. Единственное отличие состояло в том, что этим летом, уезжая домой, я решил стоять на корме, а потому паром выглядел иным, «Принц» ли, нет ли. Всякий раз, когда человек переезжает, что-то становится другим, верно? А народ все время это делает. Переезжает. Хаос. Больше об этом особо нечего сказать.

Капитан вышел из салона, стал рядом со мной:

– В гимназию поступаешь, да?

– Да.

– Что ж, конечно, раз ты шастаешь тут с пишущей машинкой, значит наверняка в гимназию собираешься.

Он кивнул на чемоданчик у меня под ногами, будто я не знал, что он там.