Ларс Кристенсен - Посредник

Она засмеялась, и я смутился. Если вдуматься, в то лето почти все смущались. Логичнее было бы наоборот, тем летом, когда люди покорили Луну, всем следовало бы задаваться. Однако ж нет. Что я говорил вот только что? Слово есть слово. Сказал так, будто продолжу: в горе и радости, пока смерть не разлучит нас и прочая и прочая. Иначе говоря, разговор забуксовал. Вообще-то, просто посидеть без трепа тоже хорошо, может, даже лучше, просто я так устроен, что не выношу молчания в присутствии других. В одиночестве я люблю тишину, прямо обожаю, часами могу сидеть один, не говоря ни слова, но вместе с другими, особенно с этой девочкой, с Хайди, тишина нестерпима.

– Ты читала «Моби Дика»? – спросил я.

– Только слыхала про него.

– Тогда тебе надо прочесть. Там про шестнадцатитонного кита-альбиноса, которого никто не может поймать.

– Кит-альбинос. А такие бывают?

– А то! Белый кит. Их немного. Может, вообще один. Если пересчитать. Зато этот один доживает до глубокой старости, понимаешь? Можешь взять у меня. Книгу, я имею в виду. Не кита. Если хочешь. Я тебе с удовольствием дам.

Я вдруг заметил, что Хайди смотрит на меня и пытается спрятать улыбку в одном уголке рта, в правом, но безуспешно; наверно, она сидела так все время, пока я работал на холостом ходу, заполняя Осло-фьорд туманом и выхлопом.

– Кстати, насчет белого кита, – сказала она. – Тебе не мешает немного подзагореть.

– Писатели не загорают.

– Да?

– Они умываются уксусом.

– Поэтому тебя прозвали Чаплином?

Тут я потерял нить разговора, надо хорошенько обдумать, какая связь между китом-альбиносом, писателями, уксусом и Чаплином, ведь даже я, местный чемпион по части метафор, и то смутился, смутился еще сильнее. Она что, испытывает меня? Да, наверняка. Испытывает. Я на высоте по части устных метафор. И вдруг расслабился, совсем расслабился, сам не знаю почему, расслабился, и все, оттого что сидел с душевной подругой в тихом уголке лета. Разве нельзя сказать все так, как оно есть? А если я скажу, она, может, вознаградит мою честность, может, я сумею подружиться с ней не только душой.

Я показал на свою правую ногу:

– Я родился ногами вперед.

– Вон как.

– Это большая редкость. Один раз на сто тысяч. Может, и больше, то есть меньше. В общем, большая редкость.

– Надеюсь. Я имею в виду матерей.

Кажется, она восприняла это не слишком всерьез.

– Я мог стать косолапым, – сказал я.

Сказал и сразу же пожалел. Косолапость не то, чем можно похвастаться. Надо действовать энергичнее.

– Мог заработать и кое-что похуже. Знаешь, когда пальцы на ноге скрючиваются узлом и разделить их невозможно. В худшем случае мне бы ампутировали обе ноги. К счастью, обошлось. Сама видишь.

– Обе?

– Обе. В лучшем случае одну. От колена.

– И поэтому они прозвали тебя Чаплином?

– Нога, видишь? Она стоит под углом. Как у Чаплина, верно? Только у него оба ботинка шли вкось. А ты как думала?

– Я думала, потому, что ты похож на черно-белый фильм.

– Но я же не немой, – сказал я. – По-твоему, мне надо завести тросточку?

Хайди хихикнула, улеглась, солнце осветило ее целиком. Знала бы она. Знала бы она, что именно сейчас сказала чистую правду.

– Ты забавный, – сказала она.

– Ты уже говорила. Что значит «забавный»? Тупой? Недоумок? Отсталый? Медлительный? Неандерталец?

Она ждала, пока я одолею деревянную лестницу в словарь.

– Просто другой, Крис.

– Я уже говорил, зови меня Фундер, Умник.

– Ладно, Умник. Просто чуть-чуть другой.

– Чуть-чуть?

Теперь я мог быть еще правдивее, чем Хайди. Решение за мной. Я добровольно показал ей свою ногу. Мог продолжить и показать ей вмятины, придать этому слову новый смысл. Но не рискнул. Не рискнул опрометчиво испортить то, что начиналось. Этим летом здесь, на узких мостках возле купальни, такое недопустимо. Я не хотел портить радость, ожидание, обратную волну надежды – безнадежно огромной надежды, будто жизнь, да-да, сама жизнь, дамы и господа, тяжелым грузовозом скользила мимо и тянула нас за собой или на дно. Сказки не должны начинаться словами: Давным-давно … Лучше так: В нынешнее время … Или еще лучше: Когда-нибудь … Я снял рубашку, а на желтом полотенце хватило места нам обоим. Вот тогда-то я понял свою внутреннюю суть, если она у меня есть, там внутри, а именно: я не хотел быть другим. Хотел быть заурядным. Если вдуматься, я хотел быть заурядным. Не хотел, чтобы моя суть поднимала вокруг себя шум. Мы лежали так близко, что я чувствовал прикосновение ее бедра и плеча. Расстояние между нами образовывало чашу, которая при малейшем движении заполнится или разобьется. Я накрыл ладонью руку Хайди, она не противилась. Первый шажок сделан, но впереди еще долгий путь. Тут я услыхал, что сквозь тучи чаек приближается моторка. Мы оба тотчас сели. Конечно же, это Путте и его шайка. К сожалению, они не пошли ко дну возле Стейлене. Один – ноль в пользу треклятой реальности. Все они стояли в лодке и швыряли пустые бутылки в море или в чаек, что по большому счету одно и то же. Пора мне себя показать.