Ларс Кристенсен - Посредник

– Не все ли равно, Крис. Все войны одинаковы. И ваша тоже.

В День поминовения он каждый раз влезал на верхушку самого высокого дуба и сидел там до захода солнца. В этот день, когда нация поминала своих павших солдат, Биллу действительно приходилось тяжко. Людей лучше Билла я, пожалуй, не встречал.

– Держитесь, – говорил он. – Думайте о том, что есть люди, которые вас любят.

Иной раз я плакал у него на плече и так жалел себя, что впору послать цветы. Однажды утром я проснулся раньше всех, если не считать Билла, и увидел, что мои последние часы идут. Стрелки легко скользили по кругу, цифры быстро сменяли друг дружку – приятно смотреть.

– Спасибо, – сказал я.

Билл покачал головой:

– Благодарите Реаб Люси. Это она их наладила. – Билл тотчас же бдительно уточнил: – Сюда она, конечно, не заходила. Я показал ей часы, когда вы заснули.

– Все в порядке, Билл. Может, мне не помешает помаленьку начать тренироваться.

Билл отвел меня в подвал, в гимнастический зал. Я поднял гирю-другую. Билл явно остался недоволен моими результатами.

– Как можно больший вес над головой, – сказал он. – Это закон тяжелой атлетики.

Вместо этого я попробовал беговую дорожку. Но правая нога слушаться отказалась. Забастовала. Я попытался силой поставить ее правильно, но, увы, она была как чужая, мерзкая нога, я уже говорил, уже почти все говорил, пришлось бросить бег, пока я не свалился с дорожки и не покалечился еще сильнее. Тогда я стал боксировать с Биллом, он держался жестко и неуступчиво, смеялся, когда мой удар достигал цели. На обратном пути в отделение Билл остановился у одной из дверей. Мы заглянули в огромный зал, тоже подвальный, пустое подземное помещение, в узкие окошки высоко наверху тусклыми пятнами падал свет, от которого пыль на полу казалась светящимся порошком.

– Раньше здесь устраивали танцы, – тихо сказал Билл.

– Когда?

– Давно, друг мой. Я тоже танцевал.

Некоторое время Билл не говорил ни слова. Мы так и стояли. Я почуял легкий запах духов и поежился. Билл положил руку мне на плечо, хотя это ему не разрешалось, – по крайней мере, надо было спросить позволения.

– Сюда приезжал оркестр, играл по выходным. Приятное было время.

– Почему же в списке у Трудяги не значатся танцы?

– Вы можете представить себя танцующим?

– Никоим образом.

Билл засмеялся:

– Знаете, какие минуты были самыми замечательными?

– Нет. Зато вы знаете, Билл.

Он убрал руку, кивнул:

– Когда приезжала Элла Фицджеральд. Со всем своим оркестром, Пол-Уэстон-Оркестра.

– Сама Элла Фицджеральд?

– Да, собственной персоной. Никогда не забуду. Она нас окрылила. Даже самые тяжелые из нас в тот вечер могли летать, Крис.

В уголке левого глаза у Билла вдруг что-то блеснуло, и слеза, что была тяжелее всего минувшего времени, прокатилась по щеке и наконец упала с гулом. Мы пошли дальше. Пошли обратно. Или наоборот. Да не все ли равно. Так или иначе, был обычный день, один из многих. Однако ночами я порой сидел, писал и не мог писать. Просто сидел, положив руки на клавиши портативного ремингтона, пальцы брали беззвучный аккорд, и только, я был всего-навсего пустым жестом, позой, механическим и неловким подражанием тому, кем некогда был, – пишущему человеку. И, сидя вот так, я мог поклясться, что слышал внизу, в бальном зале, Эллу Фицджеральд и что пела она «Blue Skies», мамину песню, которую мама пела на балконе под сенью летней зелени или в центре семейной фабрики, на кухне, эта песня оставляла все позади, продвигала жизнь дальше, возвышала и продвигала, продвигала и возвышала и ни к чему не придиралась. Мне хотелось, чтобы Элла продолжала петь эти песни, дивно летевшие вдаль, не тронутые ни сомнениями, ни домыслами, просто полет, ритм и чистая поверхность. Я слышал, как тяжелая поступь резидентов там, внизу, превращается в птичьи подскоки, тяжелая, легкая, легкая, тяжелая, свинцовые башмаки становятся парашютами в медленном обратном падении, вверх, вверх. Билл посветил на меня.

– Сон – важнейшее оружие бойца, – сказал он.

– Но вы-то не спите, Билл.

– Я уже не боец. Вы – боец. И скоро наступит мир. Не забывайте об этом, мой друг.

В конце концов я обнаружил в списке Трудяги кое-что, что мог пометить крестиком и чем мог заняться. Пометил крестиком игру «Эрудит». Зовите меня Эрудит! Об этом я незамедлительно сообщил Трудяге, которая осталась очень мной довольна. Не хочу ли я сыграть прямо здесь и сейчас? Еще как хочу! Я только попросил включить новое правило: мне разрешается складывать слова на родном языке, норвежском, иначе противники, а все они американцы, получат явное преимущество, которое лучше всего сравнить с прыжками – с шестом или без – или с барьерными скбчками на пони или на лошади. Правило приняли. И руководство, и обитатели согласились со мной. Назовите меня Эрудит еще раз! Тем же вечером я сыграл с Проказником Тейлором и лихо выиграл. Выложил несколько замечательных слов. Следующим вечером я играл с Реаб Люси, которую, вообще-то, следовало назвать Аб Люси, ведь реабилитироваться ей не от чего. Она не была трезвой с двухлетнего возраста, когда сидела в выдвижном ящике мамашиной аптеки. И я опять выиграл, мягко говоря, с преимуществом, хотя, сказать по правде, дал ей шанс-другой догнать меня. Ведь как-никак она наладила мои часы. В итоге я сыграл и с доктором Будь или, может, с доктором Здоров, это не имеет значения, зато имеет значение, что я одержал душераздирающую победу по очкам, он – кто бы это ни был – едва успел выложить WC , а я уже раскидал вдоль и поперек свои слова и буквально задушил его. Больше никто играть со мной не хотел. Два дня спустя меня вызвали к доктору Будь-Здоров. Я сел на белый кожаный диван, не зная, чего ожидать. А ведь должен был знать. Хвастун Проказник Тейлор, пушечный клуб собственной персоной, выпросил себе прогулку в гавань под благородным предлогом, что купит всем пирогов с крабами, а на самом деле раздобыл норвежско-английский словарь Барнса и Нобла и не смог найти в этом издании ни единого слова из тех, какие я выложил в игре, этот дурень не поленился их записать, мои слова из «Эрудита». От меня потребовали объяснений. Дело нешуточное.