Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Космос нуждается в психической энергии для своего строительства. Люди — это растения (или плоды…), которые космос выращивает, чтобы выжать из них сок этой драгоценной энергии. Люди, неспособные вырабатывать этот сок честным способом творческого возбуждения мысли (или уклоняющиеся от исполнения этого долга), превращаются природой в алкоголиков и наркоманов, чтобы с помощью химических средств приводить психику в возбужденное состояние — и быстро-быстро выжать энергию из них и оставшийся жмых выплюнуть — вон они под заборами и в канавах. А сумасшедшие и эпилептики, юродивые — они недаром слыли избранниками богов, — они не годились для использования в общественном производстве, но плодотворнее других служили своему назначению в круговороте мировых сил. Ибо человек есть «раб божий».

Все это Сева Пшеничников написал в подробности, снабдил схемами и формулами и отослал в Москву в институт философии на предмет изучения и извлечения выводов.

Мысль его по окончании этой работы не остановилась. Продолжала алмазным буром ввинчиваться в хаотический грунт действительности, извлекая новые подтверждения.

А может, сон — это то специальное состояние человека, в котором он подвергается вытяжке — пункции — психической энергии, и недаром мозг его в моменты сновидений вырабатывает наркотики…)

Сева не отключался даже во сне. Да сна у него как такового и не стало — так, западение в небольшой обморок. Чуть из него воспрянет — опять шевелятся шарики в голове. Это шло уже помимо воли. Он не мог вмешаться в это. Включался сам по себе моторчик и жужжал, а Сева со стороны и почти с ужасом внимал происходящему в его голове, не имея власти. Был кожухом, а этот перпетуум-мобиле жужжал в нем, безостановочно производя пищу для Кроноса.

Иногда Сева уставал от гудения этого вмонтированного моторчика и тоскливо озирался по сторонам, как подопытное животное, которому в мозг вживлены электроды — и торчат. Он сам был себе и подопытным животным, и экспериментатором. Он покорно заносил на бумагу все выводы, какие производил в его башке этот подлый перпетуум.

Все, что ни рождалось в его мысли, все в аккурат ложилось добавочным подтверждением его основной догадки со светом. Так бывает, когда едешь на мотоцикле и смотришь вперед на асфальт: все крупинки асфальтового покрытия сбегаются правильно организованными лучами к той точке, на которую устремлен взгляд. И центральная эта точка мчится вперед, втягивая в себя лучики трещин и крупинок асфальта, как магнит, ориентирующий стальные опилки.

Возможно, все идеи людей равноправны перед истиной, любой из догадок мир подчинится, как отец, играя, поддается в борьбе малышу.

Сева все свое время посвящал труду (или наслаждению) мысли. Как только уехала в деревню Нина с детьми, он убрал квартиру, навел чистоту, распихал по шкафам лишние вещи — стало пусто, чисто — благотворно. Никто теперь не мог повредить ему, никто не мог войти и оборвать мысль, когда она, как альпинист, едва-едва зацепилась носком ботинка за неощутимый уступчик, дышать перестал — трах-бах, «ты не видел, где Руслановы носки? Куда же подевались?». Все, мысль уже не нужна. Не только сама сорвалась, но и зацепочка ее отломилась, не нащупать теперь.

И вот наконец один! Ну, не считая работы. Илья Никитич остался единственным человеком, с кем Севе еще приходилось перемолвиться.

— Нужна единая, всеобщая модель природы. Одно, что объяснило бы все. Ну, как ИНЬ и ЯН у китайцев, только на научном уровне.

Илья Никитич согласно и равнодушно кивал. Он больше не возжигался от этого огня. Сперва — с появлением Севы — он оживился было, как догоревший костер с дуновением ветерка, но — все. Погас и дальше пребывал остуженный.

Порядок, наведенный Севой дома, никем не нарушался. Ни разбросанных вещей, ни сора — и надобность в уборке отпала. Изредка пыль стереть. И Сева неделями жил среди предметов, к которым у него не было нужды прикасаться. Предметы не шевелились, и от забвения закоснели, как тела старых людей от неподвижности. Стоячая вода загнивает, а шевелящаяся нет. С предметами то же. Сева наблюдал за этим превращением вещей. Он вставал по утрам, и каждое утро все с большим содроганием оглядывал жилище. Оно мертвело и холодело. Правильно: не соприкасается с живым, с удовлетворением отмечал Сева.

Вечерами он забивался в угол, включал свет там и читал, стараясь не оглядываться. Берлога, выгороженная в пространстве темноты светом, была оцеплена враждебными трупами вещей.