Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Технический ты человек: на все тебе нужно найти формулу.

На ВСЕ у нас нашел формулу Пшеничников. На все мироздание, никак не меньше. Знаешь, как природа поступает с такими посягателями? Она мешает их ум в кашу, да. И размазывает по тарелке. Тарелка манной каши — вот что теперь мозги Пшеничникова.

Вичка его помнила, этого нелепого Пшеничникова: он тоже помогал хоронить ее отца и на поминках за столом говорил о популяциях, что это особый организм с неизвестными пока силами регулирования.

А мы тогда, помнишь, мы сидели за столом — поминки, но что было делать, если нас захватила эта внезапная магнитная буря, с ума сойти. Мы, как улитки, со страхом запечатались внутрь себя, чтоб не обнаружить вовне эту бурю, стыд-то какой — но как это скроешь, магнитное поле пронизывало все вокруг, наводя индукционные токи не только в крови повинных в нем двух человек, но и всех остальных, и все поневоле волновались и смущенно поглядывали на нас.

Да, эта предательская магнитная проницаемость… А кровь пахнет железом — ты замечал? Вот и вся наша электрическая природа. Кровь циркулирует в поле земного магнита — и это и есть наша электростанция, и наш стабильный подогрев до тридцати шести с половиной градусов.

Да, ты думаешь?

Да, если я еще могу думать.

Я тоже… (А глаза поднимет — тут же испугается и отведет. Впрочем, он и сам точно так же.)

Тогда я понимаю, зачем вешали на дверь подкову: она железная: экран от злых духов.

Ну что ж, вполне научно: клетка Фарадея.

А раз так, то вспомним и круг, которым очертил себя от нечистой силы Хома Брут. И сетку, которую рисуют на коже йодом над тем местом, которое болит. Тоже экран. Йод что, содержит железо?

Да нет, йод самостоятельный химический элемент, он не составной.

Но он электропроводен?

Пшеничникова бы спросить, научного этого человека, он должен знать. Но его нет уже. Он тогда уже ушел, незаметно исчез с поминок — впрочем, Глебу с Вичкой тогда все было н е з а м е т н о, под кожей у них тлели пятна румянца, как в отгорающем костре; потом ушли и все остальные, Вичка на кухне мыла посуду, а Глеб носил ее со стола, и, когда составлял в раковину, Вичка отстранялась, но все же локти и плечи их соприкасались тогда, и пальцы у Глеба начинали болеть от зависти: им тоже хотелось прикоснуться — куда сильнее, чем плечу.

Потом посуда была помыта, Вичка стояла, опершись о кухонный подоконник, опустив голову, и тогда Глеб — после долгой борьбы робости и желания — наклонился и осторожно коснулся губами ее щеки. Вичка подняла глаза, в них было потрясение.

Она утверждала потом, что в этот миг время — все: будущее, прошедшее и настоящее — сбежалось в одну точку, и она, как Пифия-провидица, могла бы пророчествовать. И что якобы как одна крошечная яйцеклетка содержит в себе всего будущего человека, так этот едва коснувшийся поцелуй вмещал всю их будущую судьбу.

И ужас, и восторг прочитал Глеб в ее глазах, когда отстранился; и поскольку невиданный этот плод — любовь — уже начал развиваться и расти, Глеб сделал движение поцеловать ее снова — в губы, но от этого она уклонилась. Она сказала потом, что миг был и без того слишком переполнен, и больше ничего в нем не поместилось бы. И правда, они оба чувствовали невозможность произнести хотя бы слово. Глеб тихо — растерянно — повернулся и ушел домой — в соседнюю квартиру на этой же площадке, и всю ночь не сомкнул глаз, и хранил в себе и вокруг себя такую же полную тишину и неподвижность, потому что негде было шевельнуться: все место, все пространство занято было этим огромным, непоместимым — любовью.

И с этого момента не пустовала больше ни одна минуточка жизни.

Вичка сказала потом, что все это никакая не судьба, а просто назревшая внутренняя неизбежность, и она бы полюбила хоть козла, но, к счастью, ей подвернулся Глеб. «Я приехала сюда в полном отчаянии. И в полной решимости: сейчас или уже никогда». И еще она, нахалка, говорила, что и у него, Глеба, это тоже вполне физически обусловлено: сорок лет, все мужчины в это время судорожно влюбляются, цепляясь за жизнь и последнюю молодость… И приходилось зажимать ей рот, чтобы она этого не говорила.

Но это она нарочно так небрежно высказывается, чтобы вражья сила не заметила, как она дорожит этим достоянием, и не отняла бы по злобе своей.

А когда она первый раз вошла в его квартиру, на столе у него лежал график, который он сам нарисовал и много раз в задумчивости обвел карандашом: