Татьяна Набатникова - Город, в котором...

Она завладела его каменной рукой и потянула внутрь комнаты. А у него не шли ноги. Он сел, окоченелый, на ее койку и боялся. Нина и сама боялась, но когда один уже начал бояться, другому остается только смелость, и эта смелость, что делать, выпадала ей.

— А девочки что, все разъехались? — трясущимся голосом спросил он невинно, презирая себя за приапизм.

Нина кивнула.

— Хочешь кофе?

Кивнул теперь он. Они боялись своих голосов: голоса выдавали с поличным.

Кухня была в коридоре напротив. Газ, пять минут.

— Можно, я сниму пиджак? — спросил он, волнуясь, когда она принесла кофе. — А то жарко. Я весь мокрый.

— Можно! Все можно… — самоотверженно сказала Нина.

— Все снять? — растерянно переспросил Сева.

Нина расширила глаза, не зная, что сама имела в виду — «всё».

Он встал и начал раздеваться. Нина озадаченно склонила голову. Он снял пиджак и смотрел на нее:

— Что еще?

— Что?

— Что снимать?

— Ты дурак? — опомнилась она.

— Ну хорошо, — он сел. — А где кофе?

— Не расплескай.

Он стал пить. Горячий. Не чувствуя.

— Я выключу свет? — спросила Нина.

Он кивнул и замер — не поверил, что выключит.

Нина пошла к двери и выключила. С улицы сочился в окно ядовитый люминесцентный свет.

— Ты что, правда? — шепотом сказал Сева.

— А что? — струсила Нина.

— Так не бывает…

— А как бывает? Ты знаешь?

(Она то трусила, то крепла, вспомнив, что кто-то же должен брать на себя решение, и этот кто-то из них двоих — она.)

— Так не бывает!

— Ну и пошел вон!

— Лучше включи, — жалобно попросил Сева.

— Ну и… — Нина вернулась опять к двери, грубо шлепнула по выключателю. — Баба с возу — коню легче! — И громко бодро осведомилась: — Ну, о чем будем беседовать? На какие темы?

Брякнулась на стул, ногу на ногу, нервно скрестила руки.

— Давай я лучше уйду, а? — попросился Сева наружу.

— Пожалуйста! Я вообще не знаю, зачем ты пришел. Зачем ты пришел, а?

— Ты позвала, — испуганно объяснил Сева.

— Тебе примерещилось! — заявила Нина, презирая.

— Ну, тогда я пошел?

Она безразлично проследовала к окну, чтобы переждать там, пока он уйдет. Она устала. Ее трясло.

Сева надел свой пиджачок, поплелся к двери. Оглянулся, она видела в стекле его отражение. Помедлил. Проверил надежность запора на двери и выключил свет. Нина стремительно обернулась. По коридору близко топали туда и сюда шаги празднества. Иногда шаги пробегали. Но в комнате царила неприкосновенная тишина.

— Ты чего?

Он приблизился. Смелым был теперь он.

И вот он поцеловал ее как умел.

Нина стала как растопленное масло. Им было по девятнадцать.

— Ну-ка, ну-ка? — замер Сева, прислушиваясь к тому, что происходило в этот миг в их обоюдном состоянии, миг послушно приостановился, надежды Севы подтвердились, и пришла бесповоротная решимость. Но когда один становится смел, другому можно начинать бояться — Нина вырвалась, высвободилась, взъерошилась:

— Ты чего?!

Кинулась к двери, включила обезоруживающий свет.

— Успокойся! — потребовала.

— Пожалуйста! — пожал он плечами, щурясь от внезапного света. — Я успокоюсь.

— Вот и успокойся.

— Вот так.

Зубы у нее стучали.

Он вздохнул, скучно поглядел в окно, произнес:

— Ну, я пойду? — как будто зашел сюда нечаянно на минутку.

— Спокойной ночи! — ненавидяще пожелала Нина, открыла дверь и держала ее, как швейцар.

Потом захлопнула за ним.

Он больше не казался ей жалким и недостойным внимания.

Ведь она потратила на него многие силы. Он стал стоить дороже ровно настолько, сколько вложила в него Нина драгоценных своих усилий.

Потом стоимость возросла еще больше: целый семестр они жили врагами, видя, слыша, замечая всюду только друг друга. Тем самым вкладывая один в другого капитал своего чувства. Такой вот банк. Неважно, каким чувством пополнялся этот вклад, — главное, что это была энергия сердца.

Летом они случайно (им так казалось: случайно) очутились во время трудового семестра в пионерском лагере. Нина воспитательницей, Сева в радиоузле. И там — утро, в которое счастливый Севка заявил:

— Давай отпразднуем нашу свадьбу!

И поехал в город за шампанским. И отпраздновали — вдвоем.

А поезд подъезжал к станции…

Отец подмигнул с перрона, сделал бесстрастное ковбойское лицо, ленивый взгляд. Нина так и задохнулась: опять время уплотнилось, понеслись события разных лет, прошитые насквозь, как стопка бумаг, одним вот этим образом: отец, то прежнее Существо всегда с праздником в запасе, неистощимая игра, «мы ворвемся ночью в дом и красотку украдем, если барышня не захочет нас любить…», бес в глазах, бес свободы.