Татьяна Набатникова - Город, в котором...

— !!! — угроза ему — глазами. Не верит, смеется.

На третьей тарелке яичница стынет, папа Сева измеряет температуру наружного воздуха. А воздух рвется внутрь, как в поисках укрытия. Порабощенный городской воздух — как конь, которого словили и навьючили: вывози выхлоп нашей скученной жизни. Особенно тяжко ему в безветрие: сверху давит, топит вниз — а сбоку никакой помощи. Зато в солнце, когда небо доверху освободится, воздуху просторно, он взмывает на дыбы и блистает морозными искрами. Но ему, Севке, природа, лишенная разума и свободы воли, — лишь полигон, на котором материя подвергается действию физических законов.

Но вот он приступил к завтраку, не замечая его, и мозги у него с шорохом шевелятся — как тараканы по ночам шебаршат в комке бумаги. Выпрастывает, мыслитель, очередной физический закон из руды хаотической действительности. Осточертело. Вскакивает из-за стола и бежит в комнату проверить еще одну догадку. Потом возвращается, озадаченный, а Руслан сопровождает его взглядом, зажмуривая то один глаз, то другой.

— Окривеешь! — громко бросила вилку и встала к раковине мыть посуду, не дожидаясь, когда они наконец наедятся.

Стоя к ним спиной, неотрывно глядеть на струю воды, чтобы не видеть в окно света (хуже нет быть несчастной в ясный день воскресенья: природа бросает тебя и справляет свой праздник одна. То ли дело в слякоть, в хмарь — тогда вы с природой как горькие кореша, познавшие цену всему на свете). А вода расточительно лилась, лилась, зря изводилась, а между тем эту воду, выкачав из реки, долго очищали и отстаивали. Говорят, англичане не пускают воду, на проток, а умываются и моют посуду, заткнув раковину пробкой — как в тазике. Долго будут благоденствовать англичане, способные поступиться благами текущей воды. Вздохнула и завернула кран. Сева поднялся, прихватил термометр: «Поднимусь наверх к соседям: надо померить на разных уровнях…» Хоть бы они спустили тебя с лестницы!

Без него сразу стало лучше — что-то прямо физическое… «Ну, чего ты там все моргаешь?» — сразу добрее и благодушнее обратилась к Руслану и засмеялась вперед: как бы проветривая смехом воздух, чтоб в нем можно стало существовать счастливо. Оказывается: тоже проверяет свое открытие: накануне вечером при электрическом свете он обнаружил, что правый его глаз в одиночестве видит все голубоватым, а левый — желтоватым. Перемаргивался, проверял — но при свете дня открытие не работало.

Мальчик мой… Гуляли по лесу, крался охотником, ловцом — мир ловил — в свой ум, как бабочку в сачок. А мир как ручной — сам шел навстречу и проникал без препятствия в самое сердце. Потом внезапный дождь, обильный, но смирный, весь разом так и упал, а они стояли под черемухой, ветку трогали теплые капли, дождь дышал на них влажно и тепло, как теленок, все в природе было промыто, прогрето и шелестело, и Руслан смотрел поверх мокрых листьев темными глазами — сквозь мать.

Возвращался со смены, увидел на улице ту девушку, Олю, что была прежде соседкой Хижняка. Она шла с коляской, нежно в нее заглядывая и делая какую-то игру для своего малыша. Саня перешел вдогонку на ее сторону улицы. Ему хотелось заговорить. Не нужно ли ей чего. Не извиниться (этого не умел), но как-то, может быть, загладить грубость своего тогдашнего вторжения.

Они перевозили Хижняка в новую квартиру. Саня приехал с утра, сидели на узлах и ждали машину. Хижняк рассказывал, какой Путилин замечательный мужик, — пообещал квартиру, так потом на завкоме настоял, чтоб дали ему, Хижняку, а не Пшеничникову, который теперь ушел в лабораторию. Было воскресное утро, за стеной заплакал ребенок и послышался голос хозяина: «Что, трудно было унести его на кухню?» Что-то тихо объясняла жена, стараясь успокоить ребенка. «Нет, — допытывался хозяин, — что, трудно было унести его на кухню?» Опять невнятное бормотанье — и четкое, подкрепленное силой: «Я тебя спрашиваю, что, трудно было унести его на кухню?» Все туже закручивался вопрос, набирая угрожающую пружинную силу. Саня насторожился.

— Стены оголились, — сразу слышимость, — объяснила Рита.

— А, не бери в голову, обычное дело! Конечно, мне вроде как даже неудобно перед Пшеничниковым: все-таки он устроил меня на станцию, я этого не забыл, нет! Но Путилин твердо сказал, что при ближайшем рассмотрении Пшеничников получит трехкомнатную.

«Я тебя еще раз спрашиваю: что, трудно было унести его отсюда?» — из-за стены.