Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке

Тихонько подошел к дверям на кухню и прислушался, что происходит внутри. Через дверь уловил запах жареного сала и доваривающихся галушек с творогом.

— Ну, чего там? — послышался вдруг голос жены.

— Ничего, — отрезала дочь.

— Как так, ничего? — переспросила мать.

— Так вот, ничего. А чего бы ты хотела? — снова огрызнулась дочь, но, немного помолчав, начала равнодушно, по своему обыкновению, рассказывать: — Ничего такого, все по-старому… Марка ждет ребенка, богачовскую корову Малину раздуло, Добричиха болеет, у нее опять падучая… все, которые были по лагерям, вернулись, не пришли только трое. Враштяк… говорит, это Марка мне пишет, что из того транспорта, ну, где, она пишет, и он быв… был? — ну да, был, так надо правильно сказать… из того, значит, многие не вышли живыми, они в бомбежку попали, эти в самолетах подумали, ну, эти, американцы… что немцы по железной дороге гонят свиней и боеприпасы. И еще, мол, кое-кто из лагерных такие были доходяги, что их пока по госпиталям держат… А какие и вовсе потеряли память, в голове у них никак не прояснится, и их не могут привести в норму.

— Господи! — вздохнула мать, но как-то неискренне, скорее машинально, и стало слышно, как она отряхивает деревянную мешалку, постукивая по стенке жестяной кастрюли. — Это жизнь, милая моя, уж кому что на роду написано.

Дочь что-то пробормотала.

— Счастье не сидит на месте, — ответила ей мать.

— А на чем ему сидеть, коли не на чем? У этого твоего счастья что, задница есть? — рассердилась дочь.

Речан старательно вытер ноги, ему казалось, что они окоченели, пока он стоял перед дверью. Он вошел в кухню, решив, если понадобится, сказать, будто ему захотелось пить, но женщины заметили, что он приходил, только тогда, когда он, выходя, резко захлопнул за собой дверь.

После обеда Речан долго сидел за столом, ожидая приказчика. Но тот не приходил.

Мясник начал клевать носом, но прилечь как-то стеснялся, однако под конец не выдержал и отправился на боковую.

Когда Речан проснулся, начало смеркаться, и в кухне царил полумрак.

Он некоторое время хлопал глазами, не понимая, что с ним. Потом сообразил, что спал. Это как будто обрадовало его, он прикрыл глаза и вздохнул спокойнее. Откинул грубошерстное, но теплое солдатское одеяло, сел, спустил босые ноги с дивана на холодный пол кухни и начал медленно протирать свое узкое, побледневшее, монашеское лицо, потом шею, потную и напряженную, словно обессилевшую от долгого крика. Потянулся за солдатскими сапогами из сыромятной кожи, завязал шнурки галифе вокруг худых икр, заботливо обернул ноги портянками, которые подсохли и остыли за время его сна, и обул сапоги. После этого он тут же взялся за картуз, чтобы прикрыть преждевременно облысевший череп, острый и довольно маленький для мужика, чего он иногда стыдился.

Рассеянно хлопнув себя по ляжкам, Речан повернулся к деревянной полке над диваном, где стоял небольшой радиоприемник, лежали календари, и также его курительные принадлежности: папиросная бумага и кожаный кисет с табаком.

Ни с того ни с сего, как это часто с ним случалось, тихо сказал: «Поле, чисто полюшко, покуда ты мое? Вот по ту тропиночку…» — и сам этому усмехнулся. Со стоном запрокинул голову и, сидя, потянулся за куревом. Слегка послюнив пальцем, он вынул из красноватого пакетика папиросную бумагу с нежными водяными знаками, приклеил ее уголком к нижней губе, высыпал на ладонь кучку табаку и, ни о чем не думая, долго разминал его. Выбросил два небольших корешка, осторожно, чтобы не надорвать себе кожицу (с бумажкой у него уже был такой опыт), отклеил папиросную бумажку от губы, сделал между пальцами правой руки подходящий желобок и высыпал в него табак. Чтобы лучше видеть, приблизил руки к глазам, облокотился на ляжки, указательными пальцами разровнял табак, ловко скрутил бумажку, быстро облизнул ее — и сигарета была готова. Держа ее в уголке рта, глубоко вздохнул. Он настолько сосредоточенно совершал этот ритуал, что почти не дышал.

Встал, надел свитер, потому что кухня за это время выстыла, и снова сел, вынул из кармана короткого пальтишка зажигалку. Сделанная из патрона авиационного пулемета, адская машина, как называл ее Волент, подтекала, и все карманы и носовые платки у него были запятнаны плохо очищенным бензином, что очень злило жену.

Маленькой цепочкой Речан открыл крышку над пропитанным фитилем и всей ладонью крутанул по зубчатому колесику. Вспыхнул высокий голубоватый мигающий огонек, к которому можно было подобраться только сбоку, чтобы не закоптить лицо и не обжечь брови. Пламя на мгновение осветило помятое, все еще сонное лицо мясника.