Уильям Уортон - Пташка

Мне приходит в голову, что, может быть, если я попробую заставить его поголодать денек, а затем предложу поесть, он станет покладистей. Но нет; он просто ведет себя еще хуже, чем прежде. Пробую тогда продержать его без пищи два дня.

Ничего не получается. А не кормить канарейку целых три дня нельзя. Я пытаюсь давать ему такие деликатесы, как кусочки яблока, или веточки сельдерея, или лист одуванчика, — но без толку. Он принимается за лакомство, только когда я отойду. И ест, все время поглядывая на меня одним глазом, словно подозревает, что я могу подбежать к нему и отнять еду. Он определенно сумасшедшая птица.

Наступает день Святого Валентина. По традиции в этот день начинают скрещивать птиц, если собираются держать их в одной гнездовой клетке, а те не возражают, но Альфонсо дичится и не хочет иметь с нами дело. В этот день я даю большой лист одуванчика сразу и Пташке, и Альфонсо. Предполагается, что это должно вызвать у них интерес к спариванию. Об этом мне рассказал мистер Линкольн. Он также рассказал мне, что французы называют это растение «зуб льва». Такие вещи всегда интересно знать. Он предупредил меня, чтобы я сам никогда не ел ни листьев одуванчика, ни цветов, это может меня чересчур распалить, я не буду знать покоя, а может быть, даже замараю постель. Он говорит, что во французском есть два названия для одуванчика, dandelion и pissenlit, причем первое означает то, о чем я уже рассказал, а второе — «пись-пись в кроватке». Вообще-то мистер Линкольн, объясняя все это, воспользовался словом «урина». Он, похоже, самый башковитый человек из всех, кого я встречал.

Мне жутко хочется выпустить наконец Альфонсо в вольер и посмотреть, как он летает. В один прекрасный день я чувствую, что не могу больше ждать. Отворяю дверцу в его клетке, затем отхожу в угол вольера. Ему не требуется много времени, чтобы сообразить: путь открыт. Через несколько секунд он уже сидит на пороге и выглядывает наружу. Он ужасно подозрителен и посматривает в угол, где я спрятался. На всякий случай Пташку я держу в руке. Наконец он решает воспользоваться представившейся возможностью и стрелой взмывает на самый высокий насест, пролетев через весь вольер. Вытирает клюв, использовав для этого всю длину насеста, показывая тем самым, что теперь он здесь хозяин, а может быть, принюхивается к запаху Пташки. Он смотрит на меня сверху вниз. То, как он это делает, и то, как в этом участвуют и его головка, и все его худенькое тельце, и даже его длинные лапки, заставляет меня немного нервничать. Затем он складывает крылья и очертя голову пикирует на блюдце с кормом и чашку с водой. Он топчется поблизости от них, должно быть выискивая ловушки, затем ест и пьет. Он жуткий неряха и грязнуля — разбросает зерна по всему полу, прежде чем найдет то зернышко, которое ему нравится. Поев, он начинает прыжками двигаться к нам; такое чувство, что он готовится к нападению. Пташка издает несколько «квипов», и я тоже. Он наклоняет головку то вправо, то влево, стараясь получше нас разглядеть. До сих пор он обычно смотрел на нас прямо, глаза в глаза, в основном затем, чтобы убедиться, не собираемся ли мы быстро двинуться или зайти сзади. На нас как таковых ему наплевать: мы для него просто некая неопределенная угроза, и он хочет быть к ней готов. Дело обстоит именно так. Если ты ведешь себя осторожно и печешься о собственной безопасности, то чувствуешь себя гораздо лучше. Ведь когда ты покидаешь свой дом, ты так уязвим.

И вот теперь Альфонсо впервые учиняет нам настоящий осмотр. Он пытается выяснить, кто мы, черт побери, такие. Поизучав нас минут пять, он взлетает на ближний насест и снова окидывает нас взглядом, но уже под совсем другим углом. Мы не двигаемся. Наконец он издает скрипучий щебет. Его звук напоминает голос человека, приветствующего появление корабля после двадцати лет, проведенных на необитаемом острове. Это самый неохотно изданный «пип», который только можно себе представить. Так и чувствуешь, что ему изо всех сил хочется вернуть его обратно в свой клюв, и так быстро, как только возможно. Пташка и я отвечаем ему восторженными «пипами». Мы перебрасываемся ими какое-то время, но в конце концов ему это надоедает. Он вспархивает на верх своей клетки, затем спрыгивает на порожек, потом соскакивает в клетку. Мы ждем. Я понимаю, он меня испытывает, чтобы проверить, подбегу ли я захлопнуть дверцу, пока он внутри. С того места, где я нахожусь, мне плохо видно, что происходит в клетке, но я уверен, что он в ее задней части и только и ждет, когда я двинусь к ней, чтобы молнией вылететь наружу.