Уильям Уортон - Пташка

Я умолкаю. Мне самому трудно понять, что я говорю. Во мне сейчас слишком много птичьего. Слова и мысли рождаются в моем человечьем мозгу, но мой птичий мозг не в силах понять их. В Перте я вижу не птицу, а еще одно существо, подобное мне, которое я люблю. Это похоже на бред сумасшедшего. Как я могу ожидать, что Перта поймет, поверит, когда мне самому это не удается? Так что я умолкаю.

— Продолжай, Птаха. Рассказывай дальше.

— О главном я уже рассказал. Там, в реальном мире, я человек, и когда сон заканчивается, то я хозяин всех этих птиц. Я купил и Пташку, и Альфонсо. Всех остальных я вырастил в другом месте, в моей комнате. Ту клетку, где мы сейчас летаем, я построил сам. Когда я парень, то хожу в такие места, которых отсюда тебе не видно. И я живу в окружении таких же существ, как я. Но в том большом мире я словно птенец, не способный самостоятельно заботиться о себе. У меня есть мать и отец, с которыми я живу. Мой дом вон там, недалеко от вольера. Но если я не буду приходить сюда, заботиться о птицах, кормить их, вся здешняя жизнь прекратится, закончится. Понимаешь?

— Конечно же нет, Птаха. Не понимаю, и тебе это известно. Я птица, и только; все, о чем ты говоришь, для меня пустой звук.

— Но ты веришь мне, Перта? Ты не думаешь, что я вру, когда рассказываю обо всем этом?

— Нет, Птаха. Ты говоришь правду. Свою правду.

— Но сможет ли она стать и твоей правдой, Перта? Я подожду, пока она не станет твоей. Я хочу, чтобы ты до конца поняла, кто я такой.

Перта смотрит на меня в упор, совсем не по-птичьи.

— Нет, Птаха, я только птица. Твоя правда не может быть моей.

Я не понимаю, зачем мне хочется, чтобы она поняла. Наверно, я думаю, что если она узнает, поверит, то сон станет больше похож на явь. Но как сон может быть явью? Это все равно что пытаться сделать нуль больше, написав его тысячу раз подряд. Он все равно останется нулем.

— Перта, это означает, что тебя вовсе не существует, что ты лишь часть моего сна. Понимаешь?

— Что такое сон, Птаха?

Я опять замолкаю. Почему-то я не подумал об этом. Если птицы не видят снов, то бесполезно и объяснять. Но этот сон ведь мой. И в нем от меня зависит, видят птицы сны или нет. В моем сне я могу сделать так, как мне нужно.

— Послушай, Перта, разве, когда ты спишь, тебе не являются всякие мысли и образы, видения и чувства, которые не существуют сами по себе, а идут как бы изнутри, являются плодом твоего воображения?

— Нет. Я сплю, чтобы набраться сил, и только. А силы нужны, чтобы летать, заводить деток. Сон есть великое небытие. Во сне растут перья, становится тверже клюв, но мы сами не изменяемся, скорее наоборот.

Нет, мне это не по силам. Я не могу заставить птиц грезить, даже в моем собственном сне. К тому же я догадываюсь, что на самом деле дневному Птахе не слишком-то хочется, чтобы Перта все поняла. Он, видимо, думает, что, становясь кенаром, я должен жить одной только птичьей жизнью. Отказавшись от своего человеческого «я». Когда я это понимаю, ко мне приходит замечательное чувство облегчения.

В душу мою вселяется мир. По мере того как во мне разрастается птичье начало, я становлюсь все сильнее. Теплая кровь приливает к самым кончикам моих перьев, моих коготков.

Перта глядит на меня, словно хочет сказать, что я птица, что мне нужно забыть чепуху, которую я только что городил, всякие глупости о том, будто бы я человек. Она хочет, чтобы я вместе с ней вил гнездо, ей нужна моя помощь. Все, что я ей наговорил, — это лишь плод больного воображения, своего рода горячка. Перта не сомневается, что я птица. В ее мире я кенар, достаточно лишь посмотреть. И я сдаюсь. Ныряю с головой в ту жизнь, которая мне всегда так нравилась. В мире моего сна я опять, на сей раз окончательно, становлюсь птицей, и только.

Я начинаю петь. Перта для меня живее всего живого. Идет нескончаемый обмен мыслями, чувствами. Между нами так много общего, что подобное и присниться не может. Даже во сне. Перта начинает летать, кружась в каком-то замысловатом танце. Я лечу за ней и пою. Она порхает, танцуя под мое пение, а я пою, подстраиваясь под ее танец. Это не погоня, а следование друг за другом, след в след. Мы говорим на языке, которому не нужны слова. Каждый жест усиливает накал нашего взаимопроникновения, слияния наших душ. Затем Перта останавливается и поджидает меня. Я приближаюсь к ней — страсть кипит во мне, и я весь внимание. Она ждет меня, прогибая спинку, словно приглашая. Вспорхнув, я зависаю над ней, а затем опускаюсь. Проникновение в нее сопровождается полным слиянием. Она принимает меня всего, я больше не одинок и, более того, уже не существую отдельно. И наконец наше иллюзорное единство становится общей для нас двоих реальностью.