Мишель Шнайдер - Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика

Через два дня Мэрилин снова позвонила им. Рыдая, она попросила их прийти к ней. Она лежала в постели, некрасивая, голая, прикрытая только простыней; вокруг валялись лекарства. Рядом с кроватью — статуя Родена. На глазах Монро — маска из черного бархата. Менее эротичную сцену трудно себе представить. Она была в полном отчаянии. Она никак не могла заснуть — а время уже перевалило за полдень — и постоянно винила себя. Она говорила, что она всего лишь жалкая развалина, что она уродлива, люди выказывают ей приязнь только из корыстных побуждений. Она повторяла, что у нее никого нет, что она сама — никто. Она также сокрушалась, что у нее нет детей. Ее монолог был сплошь пронизан мрачными мыслями, она повторяла, что больше не хочет жить. Джоан и Дэниэл вызвали доктора Энгельберга, который забрал флаконы с медикаментами и спрятал их в свою черную кожаную сумку. Уэкслер, которому также позвонили, высказал подозрение о передозировке дексамила и не приехал.

Вечером следующего дня Мэрилин вышла из дому в черном парике.

Прожив двадцать лет в Париже, фотограф Джордж Баррис решил в 1982 году переехать обратно в Лос-Анджелес. Вместе с женой и дочерьми он посетил склеп Мэрилин в Аллее памяти кладбища Вествуд. Вскоре после этого он начал писать книгу воспоминаний и фотографий, посвященную той, о которой он сказал: «Она была полна жизни, и я никогда не поверю, что она покончила с собой».

Они познакомились в Нью-Йорке в сентябре 1954 года. Он делал фотографии к фильму «Зуд седьмого года». Когда Баррис приехал на съемочную площадку, первое, что он увидел, была ее спина. Низ спины. Для одного из планов фильма она высунулась из окна дома из коричневого камня на 61-й Восточной улице, шикарной улице Манхэттена. Подкравшись сзади, он щелкнул затвором фотоаппарата — она вздрогнула и обернулась, улыбаясь. Он сделал дюжину фотографий. Щелканье и смех, игривый прищур и открытые взгляды — лед был сломан. Фотограф был заворожен не столько актрисой, сколько простой и смешливой девочкой-подростком, которой до сих пор осталась эта двадцативосьмилетняя красавица.

— Какой у вас знак зодиака? — спросил он.

— Близнецы. А у вас?

— У меня тоже. Нам должны нравятся одни и те же вещи. Хотите, сделаем книгу вместе?

— Когда-нибудь, почему бы и нет? А пока снимите меня…

Баррис сделал в студии, со вспышкой, тот знаменитый снимок, на котором Мэрилин смеется, стоя на вентиляционной решетке метро и прижимая к бедрам светлое развевающееся платье. Кадр, похожий на эту фотографию, был также снят не на улице, а в студии несколько недель спустя в Голливуде. Впрочем, на этом снимке, пробуждающем наше воображение, показаны только бедра актрисы, и только воображение и желание заставляют нас видеть ее лобок, голый или скрытый белыми трусиками. Образ — это не то, на что мы смотрим, а то, что смотрит на нас.

Мэрилин, радуясь, что они с фотографом вновь нашли друг друга, попыталась восстановить связь с этой магией фотографии — экраном мечты. Ей нравилось играть словами «Магия» (magic) и «образ» (image). Книга не была составлена при жизни Мэрилин. В течение восьми лет она снималась в фильме за фильмом и стала всемирно известной звездой. Она забыла об этом плане, но в 1962 году случайно вновь встретила Барриса на съемочной площадке фильма «Что-то должно рухнуть». Фотограф только что приехал из Рима, где заканчивались съемки «Клеопатры» — фильма, грозящего студии катастрофой, и предложил журналу «Космополитен» сделать репортаж о другом фильме «XX Сенчури Фокс». Идеей репортажа (обложка и восемь — десять страниц бесед и фотографий) было следующее: может ли Мэрилин в тридцать шесть лет все еще играть сексуальных девушек?

Фотограф положил руку ей на плечо:

— Привет! Я специально подошел к тебе со спины. Как в первый раз. Боялся, что ты меня не узнаешь.

— Ты шутишь? Мы слишком давно знакомы. Ты приехал? — замурлыкала она, обнимая его. — Чтобы снимать фотографии мисс Золотые Мечты? А книга? Если мы сделаем книгу, мне хотелось бы, чтобы там были не только картинки.

— Конечно, там будут слова, твои слова.

— Хорошая мысль. В последнее время отношения со словами у меня наладились. Они стали моими друзьями. Раньше мне в Лос-Анджелесе нравилось то, что это город без названий, город безымянных. Здесь в адресе цифры важнее фамилии, и, чтобы не ошибиться на десять километров по Уилширу, лучше не делать ошибок в номерах. Все было как в моей жизни: число любовников, приемных семей, мест жительства, число пилюль, которые надо проглотить, чтобы забыть о числах. Только это и имело значение. Сегодня я чувствую, что слова обозначают мои границы, и это хорошо. Я привыкла к мысли, что говорить все равно придется. Конечно, многое зависит от того, с кем.