Герман Брох - Избранное

— Я жду, Вергилий.

— Ах, будто это так просто — снова взять себя в руки; Луций мог бы и сам сообразить.

— Сейчас, мой Луций…

— Не торопись… спешить некуда, — вмешался Плотий.

— Прежде послушайте меня, друзья… Вы помните, что сказал Август?

— Разумеется.

— Так вот… Цезарю известно мое первое завещание, и я считаю, что и вы, ближайшие мои друзья и помощники, должны его знать…

— Мы не одни, — прервал его Луций и указал на раба.

— Раб? Да, я его узнал…

Узнать и быть узнанным… Встреча навек, сцепленье навек, сцепленье душой и телом — с тем, кто влачит цепь.

— Разве ты не собирался отослать раба, прежде чем говорить о завещании?

Странно, что Луций решился это высказать, то была почти дерзость, но все обошлось: раб с недрогнувшим лицом мгновенно покинул комнату и в то же время остался в ней — будто удвоился.

Плотий, скрестив руки на животе большими пальцами наружу, заключил:

— Вот и прекрасно, теперь мы одни.

И тут его отчитала Плотия — грубо, презрительно: «Зачем вам быть одним? Одиночество нужно для любви; а вы-то — вы толкуете о деньгах».

— Не о деньгах, совсем не о деньгах…

Как могла Плотия так говорить? Сколь она ни далека от него, должна же она знать, что вовсе не о деньгах и не о богатстве идет речь.

— Ты и прежде распорядился насчет своих денег и сейчас распоряжаешься насчет своих денег, — решительно возразил Плотий. — А все остальное, что ты говоришь, — вздор.

К счастью, на это можно было ответить, не выдавая и не обижая Плотии:

— Деньги мои мне достались милостью и щедротами моих друзей, и будет только справедливым вернуть их им… Потому-то я все еще сомневаюсь, вправе ли я, как распорядился в прежнем завещании, оставить так много моему брату Прокулу, хоть я и очень люблю его за прямоту и незлобивый нрав.

— Вздор все это, вздор.

— Добрый старый обычай, равно как и благо государства, предписывает, чтоб имущество оставалось в семье, чтоб оно охранялось и приумножалось, — ухмыльнулся Луций.

— А уж если говорить серьезно, Вергилий, — заключил Плотий, — ты имеешь полное право и даже должен распорядиться своим имуществом так, как пожелаешь; всем, что тобою нажито, ты обязан только себе самому и своим трудам.

— Плоды трудов моих не идут ни в какое сравнение с теми благами, что достались мне от щедрот моих друзей, и потому я распорядился, чтобы моя римская вилла на Эсквилине, равно как и дом в Неаполе, возвращены были Цезарю, а поместье в Кампании — Меценату… Я прошу далее Августа позволить Алексису, уже давно живущему в доме на Эсквилине, жить там и впредь, и о такой же милости прошу Прокула для Цебета — дабы этот юноша, коему ввиду его хрупкого здоровья, но также и ввиду поэтических его наклонностей деревенская жизнь всегда была полезна, даже необходима, в любое время мог рассчитывать на приют и кров в Андах… А самое лучшее для него, наверное, чтоб он там еще и немного возделывал землю…

— Больше эти двое ничего не получат?

— Нет, получат… То, что мое состояние в наличных деньгах далеко превышает мои потребности, что оно я бы сказал, вопреки моей воле, но по воле моих друзей — исчисляется несколькими миллионами, — это ни для кого не секрет, тем более для вас… Из этих денег я завещаю обоим — и Алексису и Цебету — по сто тысяч сестерциев; я назначаю там и другие, более мелкие суммы, уж не буду их все перечислять… надо только еще добавить к ним суммы, которые я оставляю своим рабам…

— Все в порядке, — подытожил Плотий. — Многие твои распоряжения в ближайшие годы еще не раз переменятся, и, хоть ты презрительно отзываешься о деньгах, ты при всем при том остаешься крестьянином, а всякий крестьянин в глубине души убежден, что свое благословение боги иной раз совсем не прочь дать в денежном выражении; стало быть, твое состояние еще умножится…

— Не будем сейчас об этом спорить, Плотий… В общем, как бы там ни было, за вычетом упомянутых сумм половина моих наличных денег предназначается Прокулу, четверть Августу, а оставшаяся четверть должна быть поделена поровну между тобой, Луцием и Меценатом… Ну вот, такова картина в целом…

Затылок, лысина и лицо Плотия налились багровой, даже фиолетовой краской, а Луций поднял обе руки в протестующем жесте:

— Это еще зачем, Вергилий? Мы твои друзья, а не наследники!

— Вы сами признали за мной право распорядиться своим имуществом так, как я пожелаю.

Хромой калека, яростно размахивая палкой, проковылял к самой кровати. «Кто богат, тому и деньги, а у кого нет ничего, тому ни гроша!» — вопил он озлобленно, и, не обезоружь его раб и не изгони снова в небытие, он бы наверняка пустил палку в ход.