Ольга Грушина - Очередь

В полусне он задал себе вопрос: а не был ли тот день, последний день накануне перемен, самым счастливым днем его жизни — идеальный, светлый, бескрайний день, вобравший в себя неохватность его тайного замысла, его секретного творения — день, отпущенный ему за считаные часы до того, как он осознал, впервые, но ясно и бесповоротно, насколько ничтожна была его собственная неохватность по сравнению с другой, огромной, темной, всеобщей, безликой неохватностью, имя которой — Бог, или история, или просто жизнь?

Когда он проснулся, Анны уже не было дома. У него шумело в голове после неспокойной езды по ухабам тревожных снов, хотя на один миг, пока голову еще не расколола боль, он почувствовал в воздухе пронизывающую вибрацию, медленную коду непростой, разрывающей душу мелодии, которая стремительно ускользала от его дневного слуха и серебристой тенью ныряла в сумрачные глубины ночного забвения. На кухне он нашел чашку остывшего чая, обветренный кусок булки и сложенную записку со своим именем, надписанным учительским почерком жены. Булку он тут же бросил в мусорное ведро, а записку, не читая, сунул в карман пиджака, после чего отправился на работу.

Дождь наконец-то перестал; над городом простиралось осеннее небо, бледное и далекое. В прозрачном утреннем свете театр выглядел донельзя обшарпанным; квадраты окон висели вдоль угрюмых кирпичных стен, как нестираные простыни на веревке. Полумрак оркестровой ямы давил Сергею на веки; на протяжении всего спектакля его преследовало раздражающее желание открыть и без того открытые глаза. После долгожданного финала, когда прекратилось размахивание знаменами и гавканье духовых, он решил тут же подняться в дирекцию. На полпути его перехватил сам Иван Анатольевич, который спускался вниз. Вынужденный остановиться на две ступеньки ниже павлиньего жилета, обтянувшего выпирающий директорский живот, Сергей поневоле запрокидывал голову, превращаясь в жалкого, униженного просителя.

— Иван Анатольевич, у меня к вам просьба, — начал он, пряча свою досаду за некоторой резкостью тона. — Видите ли, дневные спектакли мне сейчас неудобны по времени, а потому…

Он чувствовал, как у него затекает шея. Директор слушал с нескрываемым изумлением, поглаживая громаду переливчатого атласного живота.

— Сдается мне, ты не понимаешь своего положения, — сказал он наконец, с прищуром взирая на Сергея; снизу его губы смахивали на пару жирных, глянцевых гусениц. — Как руководитель коллектива я призван обеспечивать максимально полное развитие способностей всех своих подчиненных, а поскольку…

Директорский живот не давал Сергею возможности переместиться в сторону и выше, чтобы оказаться на одном уровне с начальством. К нему опять возвращалась злость; ее пламя слепыми, хищными языками лизало ему внутренности и росло и росло… Навязчивый голос по-прежнему нудил:

— …а поскольку твоя политическая зрелость в настоящий период времени вызывает у меня большие сомнения, я не считаю возможным, ввиду хорошо известного тебе факта, который, так сказать, подпортил твое личное дело…

— Вам самому-то не совестно быть таким ханжой? Это же форменное свинство! — взорвался Сергей. — Я всего лишь справлял малую нужду рядом с иностранцем!

Они уставились друг на друга.

— Ты… — взревел директор, — ты уволен!

Появившиеся в коридорах оркестранты бросились врассыпную; краем глаза Сергей заметил Святослава, который резво юркнул за угол. Глядя в упор на жирную, трясущуюся, красную физиономию, он свободно, всей грудью вздохнул. Потом кивнул, молча развернулся и пошел вниз по лестнице.

На улице все сделалось ярче; день сгустился, стал синим и звонким, продернулся прозрачными нитями гонимых ветром паутинок; прохладный воздух шуршал летящими листьями, как целлофановая конфетная обертка в руках нетерпеливого ребенка. По трамвайным остановкам ждали люди, обреченно листавшие страницы газет; на ходу он выхватывал взглядом смазанные заголовки передовиц, кричавшие со скамеек и тротуаров: «Долой нерешительность на пути к цели!» Город уже набирал полные легкие воздуха, готовясь дудеть в трубы, славя очередную годовщину. Положив руки в карманы, Сергей с праздной неторопливостью шел по улице — человек, который не суетится и никуда не спешит, человек, который выпал из обоймы истории, человек, сбросивший тяжелое бремя, бремя целого века. Он сунул руки глубже в карманы, и пальцы нащупали какую-то бумажку. Вытащив записку, он остановился, развернул ее. «Сережа, тебе сегодня сорок восемь, с днем рождения!! — написала ему Анна. — Желаю, чтобы этот год стал для тебя самым счастливым».