Ольга Грушина - Очередь

— А это кто? — указала она пальцем.

Мальчик изучил смеющееся, худое мужское лицо, как будто впервые увидел.

— Это мой папа, — сказал он, подумав. — Семь лет назад, новых фотографий у нас нет. А вот мама… Проходите сюда.

Анна последовала за ним в кухню, лишенную запахов готовки. Под его неотвязным взглядом, застенчивым и в то же время жадным, она набрала в чайник воды, нашла две чашки, вынула из сумки торт.

— Только у нас большой тарелки нет, — сказал мальчик. — Одни блюдца.

— А мы на маленькие кусочки нарежем, — решила она. — Где у вас ножи?

Ей было неудобно шарить по ящикам и полкам в чужом доме. Отовсюду несло затхлостью; за стопкой разнокалиберной посуды тускло блеснуло припрятанное столовое серебро. Вода никак не закипала, минуты тянулись бесконечно (она узнала настенные часы, большие, круглые, с черными цифрами на голом белом циферблате); наконец чайник завыл, как одинокий пригородный поезд, и кухня начала свой шаткий, дребезжащий путь в сторону ночного мрака.

— Давайте просто кипятку попьем, — сказал мальчик, держа в руках открытую чайницу. — У мамы заварки осталось на донышке.

Под ее взглядом он с осторожностью попробовал торт.

— Вкусно. — Он опустил угощение на блюдце.

Она тоже попробовала: язык прилип к деснам от приторной массы, отдающей плесенью.

— Рада, что тебе понравилось, — сказала она и тоже опустила свой ломтик.

Не иначе как финики передержала на окне, упрекнула она себя. Некоторое время они молча прихлебывали пустой кипяток, вдыхая застоявшиеся, вялые запахи кухни, переполненной постылыми, никому не нужными вещами.

— Когда я была маленькой, — в конце концов начала она, глядя мимо него, — у нас была большая семья и множество знакомых. С отцовской стороны. К ужину часто приходили гости. У родителей был дивный фарфор с узкой золотой каемочкой — такой хрупкий, что сквозь него просвечивали зажженные свечки. От него теперь осталась одна-единственная чашка, но раньше это был сервиз на двадцать четыре персоны, и когда накрывали стол для ужина, в буфете не оставалось ни одной тарелки — столько приходило гостей.

По мере того как она говорила, она чувствовала, как расплывчатый набросок ее детства раздается, наливается цветом, наполняется звоном детских голосов, оживает теплом горящих каминов — превращается из вымысла в реальность.

— Как сейчас помню суп, дымящийся в супнице. После десерта мама садилась за пианино… А потом папа мой погиб, переходя через дорогу. Машины тогда были в диковинку, и люди еще не привыкли смотреть по сторонам. При старом режиме.

— Мой папа жив, — сказал мальчик. — Просто он сейчас далеко. Но когда-нибудь вернется.

— Непременно вернется, — подхватила она с бодрой учительской интонацией.

Он молча смотрел на нее, и облака быстро плыли в его постаревших глазах.

Она смутилась и захотела сказать что-нибудь еще, что-нибудь значительное, что он помнил бы долгие годы. На какой-то миг ей казалось, что она нашла подходящие слова: они уже просились с языка, неодолимые, мудрые, весомые, как тысячелетние валуны, но не успела она их произнести, как где-то рядом взорвался громкий, резкий звук, словно в соседней комнате врезалась в стену обезумевшая летучая мышь. Мальчик, глядевший на Анну не мигая, как будто чего-то ждал, теперь быстро опустил глаза.

— Это дедушка кашляет. Вы не подумайте, он не заразный, — сказал он.

Валуны откатились назад с ее языка, стремительно уменьшаясь в размерах — сначала до придорожных камней, потом до круглых голышей, а там и до песчинок, больно царапавших горло, — и она уже не могла их припомнить.

— Я думала, ты дома один. — Почему-то она перешла на шепот.

— Дедушка вечерами отдыхает.

— Я должна идти.

— Можете к нему заглянуть, поздороваться. Он не спит.

Анна покачала головой, поднимаясь из-за стола.

— Меня уже заждались, — солгала она. — Я… я торт тебе оставлю.

С непонятным чувством стыда она проскользнула мимо черно-белых снимков чужих ей людей — как будто исподтишка подглядела в замочную скважину и увидела интимную, неприкрытую, уязвимую сторону жизни, не предназначенную для ее глаз: незнакомца с лучезарной улыбкой, которого давно уже не было в живых, его неприметную жену-вдову, чьи глаза под бесцветными ресницами вытянулись от скорби, двух долговязых, расфранченных юнцов из прошлого века, которые, быть может, среди позолоты, напыщенности и спокойствия минувших времен предавались дерзновенным мечтам, надеялись стать великими музыкантами, избежать заурядной участи — кончить свои дни по-иному, нежели как прозябая в убогой квартирке унылого дома, мечтая всего лишь дотянуть до чьего-то концерта…