Шерли Грау - Кондор улетает

Он провел кончиками пальцев по паркету и угрюмо улыбнулся в потолок. Приятно. Рядом ничего нет. Даже стены. В детстве он никогда не придвигал свой тюфячок к стене, как полагалось. Он спал на самой середине, и, когда взрослые вставали, чтобы сходить в уборную во дворе или помочиться с крыльца, распугивая спящих там кур, они по дороге обязательно спотыкались об него и начинали ругаться на чем свет стоит, а он, прежде чем зажигали лампу, успевал устроиться на положенном месте и притворялся, что крепко спит. Они видели только спящих вповалку детей, и он ничем не выделялся среди остальных. Но стоило им вернуться в кровать, как он снова перебирался на середину. Только там он мог уснуть.

Роберт зевнул. Даже спроси его Анна про кровать, думал он, не в силах переключить мысли на что-нибудь другое, он ей ничего не сказал бы. Ты не муж, если не спишь в одной кровати со своей женой. Тогда ты что-то другое — производитель, любовник. Но не муж, не настоящий муж. Анна хотела мужа. И он будет ей мужем.

Он проснулся. Рядом, склонившись над ним, на коленях стояла Анна. Свет изменился, стал желтоватым. Значит, уже вечереет.

— Я не могла понять, куда ты делся.

— Тут прохладнее. — Он говорил виновато, словно оправдываясь.

— А у тебя спина не болит?

— Мне и раньше приходилось спать на полу… — Он увидел, что ее лицо оледенело.

— Хочешь выпить? — Она переменила тему из добрых чувств. Она не хотела напоминать ему ни о чем неприятном.

Внезапно он рассердился. На нее. Ничего она не поняла. Да, он был ребенком на самом дне и даже не знал имени своего отца. У них в семье было множество детей, но все работали и почти всегда ели досыта.

А какой нежной была с ним его мать! Он вспомнил, как она обнимала его и осыпала поцелуями, сжимая в ладонях его лицо. Позже ему представилось, что она в эти минуты пыталась угадать, кто мог быть его отцом. Но тогда он ничего подобного не думал. Тогда она была просто его матерью, такой же, как все матери. Он вообще ничего не думал о ней, пока она не умерла.

А после ее смерти он день за днем содрогался в томительном ужасе, но потом научился не думать о ней и теперь, когда она умерла, точно так же, как не думал, пока она была жива… Он жил среди грязи, и пота, и непроходящей усталости. Но тогда он ничего этого не замечал.

Анна ошиблась. Он не хотел вспоминать все эти дома на всех этих протоках, дворы с тощими курами, провонявшие запахами уборной, креветок и приманки. Он не хотел вспоминать об этом и вспоминал только в случае необходимости. Но он не стыдился своего детства.

— Я ни разу не спал на настоящей кровати, пока не попал в Батон-Руж. И привыкать мне было очень трудно.

По ее лицу скользнула тень.

— Ты мне рассказывал.

Но он не замолчал.

— Крохотный домишко, битком набитый разными людьми. До сих пор не понимаю, как это я не заразился туберкулезом от матери.

— Роберт, ты мне об этом уже рассказывал. Хочешь рассказать еще раз?

Как она это сказала! Он скорчился в безмолвной злобе. Хочешь исповедаться мне в своих прегрешениях? Да что она знает, черт подери?

— Что ты знаешь? — спросил он вслух.

— Только то, что ты мне рассказывал, Роберт.

Спокойная терпеливость в правильных чертах ее лица. Что-то неизменное и неменяющееся. Его злоба волной накатилась на ее назойливую любовь. Накатилась, изогнулась гребнем и отхлынула. И исчезла. Он не мог понять, почему вообще рассердился. Она же не виновата. Ей незачем понимать. А ему незачем считаться с ее мнением.

Он встал. Одеревеневшая спина неприятно ныла. Так, значит, он все-таки не привык спать на голых досках. Им вдруг овладела смутная грусть. Словно он потерял что-то дорогое.

Два дня он смирялся и терпел. На третий день его начало терзать беспричинное беспокойство. Ночью он спал плохо, а потому во второй половине дня непрерывно дремал, просыпаясь с тяжелой головой, потеряв всякое представление о времени. Он был измучен надоевшей вереницей бесконечных пустых солнечных дней.

И в этот день он спал, когда зазвонил телефон. Трубку сняла Анна. Она не стала его будить, и, очнувшись от потной, тяжелой дремоты, он увидел, что она сидит у окна.

Одного взгляда на ее лицо оказалось достаточно: он резко втянул воздух сквозь сжатые зубы, и дурман сна и скуки сразу рассеялся.

— Анна, что случилось?

— Папа ранен.

Чем сильнее она была взволнована, тем труднее было это заметить по ее лицу. Неужели она способна вот так же держать в узде и свои чувства? Способна сделать так, чтобы желудок не сжимался и по внутренностям не пробегала судорога? Способна усилием воли успокоить страх? В монастыре ее научили сдержанности… но подразумевает ли это столь полный контроль над собой?