Шерли Грау - Кондор улетает

Эту женщину он помнил совершенно отчетливо. Но он забыл Стефани Марию д’Альфонсо. А ведь он был хорошим мужем. Чем больше он об этом думал, тем сильнее убеждался: да, он был хорошим мужем. Он был добрым, предупредительным, всегда боялся причинить ей боль. Все началось с брачной ночи. Пятно девственной крови привело его в ужас. Она не вскрикнула, не вздрогнула, только ее тело вдруг напряглось. Но он испытал тогда такое отвращение к самому себе, что прошло много дней, прежде чем он вновь прикоснулся к ней. И то лишь потому, что она спросила — отчего? Он так и не преодолел этого страха. Она всегда казалась ему такой хрупкой, такой беззащитной.

Бедная девочка, вздохнул старик Оливер. Бедная девочка.

Ушла без следа. Если не считать двух дочерей, двух выживших из пяти детей.

Что-то не ладилось у них с детьми. Первый ребенок родился здоровым и крепким, второй — против всех ожиданий — оказался меньше и слабее. Третий, мальчик, родился мертвым, четвертый и пятый, тоже мальчики, появились на свет недоношенными и, раз-другой вздохнув слабыми грудками, затихли навсегда.

Первый ребенок — здоровая темноволосая девочка, которую назвали Анной в честь матери девы Марии, — родился ровно через четырнадцать месяцев после их свадьбы. Оливер, вернувшись из конторы, узнал, что у жены начались схватки. Дом был полон возбужденных людей. Его кухарка и кухарка тещи, пересмеиваясь, вытаскивали из духовки жаркое. В гостиной две родственницы жены и их мужья играли в маджонг. Сиделка в белом халате — он видел ее впервые — поклонилась, пробегая мимо. Тещи и врача Оливер не видел — они были в спальне. Тесть налил ему виски как раз в ту минуту, когда в дверях показался дядя-священник. Он привел с собой другого священника, помоложе. «Кузен Умберто», — объяснил он. (Этого родственника Оливер не запомнил вовсе.) Гарриет, тетка его жены, расставляла в столовой серебряный сервиз, свадебный подарок тестя. От больших, в пышных завитушках серебряных кофейников поднимался ароматный пар. Пахло кофе и шоколадом. Тетка красиво раскладывала на блюде маленькие пирожные и сандвичи.

— Почему мне никто не позвонил? — спросил он. — Почему она не позвонила?

Он не дождался ответа.

Через час приехали еще более дальние родственники. Оливер не знал, как их зовут, и не стал спрашивать. Во дворе тихо и терпеливо играли дети. Женщины сидели на веранде, смотрели на них, пили кофе и шоколад. Мужчины толпились в гостиной и пили виски. Оливер вышел на заднее крыльцо и там стал ждать в одиночестве. К десяти часам младшие дети крепко спали по углам, женщины умолкли, мужчины заметно опьянели.

Оливер подумал: все они — ее родня. У меня здесь нет никого. Никого, кроме маленького существа, которое вот-вот появится на свет там, в спальне. Жаль, что моя старуха мать не дожила до этого. Как она хлопотала бы, как радовалась бы сейчас.

Дочка родилась перед полуночью. Женщины всплакнули, мужчины выпили еще раз. Оливер поднялся к жене, она спала тяжелым сном. «Первые роды иногда бывают трудными», — сказал доктор. Оливер вздрогнул. Он опять причинил ей боль, вместо того чтобы защитить. Сиделка собрала окровавленные простыни, но Оливер успел их увидеть. Он вновь вспомнил брачную ночь, и его охватил мучительный стыд. Эта хрупкая темноглазая девочка не получила от него ничего, кроме крови и боли.

Когда начались следующие роды, он отправился в отель и прожил там два дня.

Потому что он знал, что никогда не привыкнет к родам. Он гордился, что способен привыкнуть к чему угодно. Он убивал и не испытывал при этом ничего. И он же переживал невыразимый ужас из-за кареглазой девочки. Недели, предшествовавшие родам, были для него мукой. Он не мог смотреть на нее. Находил всевозможные предлоги, чтобы подольше задержаться в конторе, придумывал дела в Чикаго, Сент-Луисе или Майами. Едва он узнавал, что у нее начались схватки, как им овладевала невыносимая тошнота и еще что-то — что-то такое, чего он не мог определить. Но это было как-то связано с тем комочком плоти, который насильственно покидал ее тело, оставляя кровавый след. Словно он сам убивал ее.

Она ничего не говорила, но как будто понимала его. И жалела. Она старалась оградить его от всего этого насколько могла. Двух последних детей она не доносила и поэтому рожала в больнице. Но он не провожал ее туда; в первой раз он был в Чикаго, а во второй она не стала его будить, а тихонько поднялась (спала она одна — уже за несколько недель до этого он под благовидным предлогом переселился в другую комнату) и позвонила матери. Оливер нашел ее записку.