Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Любое большое свершение,
где ты среди прочего множества,
приносит душе утешение
от личного чувства ничтожества.

Хоть неизменно розы свежи,
но мысли сгинули охальные,
и я уже намного реже
теперь пишу стихи двуспальные.

Из личных встреч я знаю это
и по листанию журналов:
занудство – первая примета
высоких профессионалов.

Да, конечно, киселю опасен перец,
но забавно лепетанье словарей:
инородец, возмутитель, иноверец,
а всё это, если попросту, – еврей.

Выпил я совсем не ради пьянства,
а чтоб мир немного изменить:
чище стали время и пространство
и живей мыслительная нить.

Круто вьются струйки дыма,
к водке – сыр и колбаса,
это шёл приятель мимо
и забрёл на полчаса.

Тихо нынче в Божьих эмпиреях
и глухой в общении провал:
думаю, что это на евреях
Бог себе здоровье подорвал.

Старушки мне легко прощают
всё неприличное и пошлое,
во мне старушки ощущают
их неслучившееся прошлое.

Весьма, разумеется, грустно,
однако доступно вполне:
для старости важно искусство
играть на ослабшей струне.

Кочуя сквозь века и расстояния,
Творца о выживании моля,
евреи доросли до состояния
готовности сей миг начать с нуля.

Неясной мысли слабый след
мелькнул в сознании, и разом
затих и замер белый свет
и возбудился сонный разум.

Так безнадёжна тяга к истине,
что проще сдаться без борьбы
и шелестеть сухими листьями,
ища на полюсе грибы.

Все у меня читают разное,
и каждый прав наверняка:
одним любезны игры разума,
другим – беспечность мудака.

Нам свойственна пленительная страсть
описывать своё существование,
и счастлив я чужое время красть,
настырно бормоча повествование.

С теми, кто несчастен и унижен,
скорбен, угнетаем и гоним,
стоит познакомиться поближе —
и уже не тянет больше к ним.

Печально похожи по тексту цитаты
из очерков, писем и хроники:
мечты и надежды – светлы и крылаты,
а сбывшись – горбаты и хроменьки.

В итоге всяческих мутаций
земных повсюдных обитателей
толпа желающих продаться
обильней кучки покупателей.

Сохранно во мне любопытство,
мерцают остатки огня,
и стыд за чужое бесстыдство
ещё посещает меня.

Удивительное время
по России потекло:
утекает, как евреи,
задушевное тепло.

Я плохо владею ключом
к искусству молоть ерунду,
легко говоря ни о чём,
но что-то имея в виду.

Сейчас в разноголосице идей,
зовущих мир на правильные рельсы,
не слышен персональный иудей,
но чувствуются крученые пейсы.

Сплетя блаженство и проклятие,
Творец явил предусмотрительность,
и жизни светлое занятие
течёт сквозь подлую действительность.

Свобода – странный институт,
не зря о ней ведутся споры:
ведь если все цветы цветут,
то в рост идут и мухоморы.

Мне чтение – радость и школа,
читаю журналов комплекты,
где бляди обоего пола
свои теребят интеллекты.

Добро со злом, а тьма – со светом
дерутся, прыская проклятья,
но все их воины при этом
похожи, как родные братья.

Всегда евреи думали наивно,
когда по разным странам ошивались,
что будут их любить везде взаимно,
и всюду безнадёжно ошибались.

Когда я слышу горестные жалобы —
на близких, на судьбу или на Бога,
я думаю всегда, что не мешало бы
несчастному в тюрьме побыть немного.

Копать былое нет резонов,
оно совсем не безобидно:
у жизни несколько сезонов,
и всюду есть места, где стыдно.

Увлекательно это страдание —
заниматься сухим наблюдением,
как телесное в нас увядание
совпадает с ума оскудением.