Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Читатель мой, хотя и кроткий,
зато ни в чём не хватит лишку:
прочтёт страницу, выпьет водки
и, закурив, отложит книжку.

Моя животная дремучесть
мне очень в жизни помогла
одолевать любую участь
и застывать, покуда мгла.

Без устали твержу: ничуть не сбрендил я,
грядёт пора, не менее лихая,
в руинах мирового милосердия —
остаточная музыка глухая.

По-моему, любовное влечение —
отменное для духа приключение.

Забавно, что душа когда понура
и всякие гнетут её превратности,
способна даже редкостная дура
в неё посеять искорки приятности.

Пленительность случайных впечатлений,
возможно, происходит оттого,
что мы в палитру внешних наслоений
привносим цвет настроя своего.

Уже мне чужды гомон и галдёж,
и поздно влечь подружку в березняк;
как говорит сегодня молодёжь —
настал поздняк.

Когда душа уже взлетела
и нарастает отдаление,
то про оставленное тело
в ней испаряется волнение.

Что говорить, в былые дни
я был гораздо меньший трус
и написал полно хуйни,
погибшей, как Ян Гус.

Здоровье нынче сильно подкачало,
уже хожу к районному врачу,
но если бы крутить кино с начала
мне кто-то предложил, то не хочу.

Знает к нашим душам пароли
танцев наших ловкая шарманщица,
все мы сочинялы и врали,
но надежда – крупная обманщица.

Когда шептала воля мне —
«Увидимся авось»,
то мне, как некогда в тюрьме,
в больнице не спалось.

Приходит возраст замечательный,
нас постепенно усыпляющий:
мужчина я ещё старательный,
но очень мало впечатляющий.

Уверен я пока не шибко,
но у меня окрепло мнение,
что наша крупная ошибка —
себя обуздывать умение.

Не геркулес и не атлант,
артист бы спал давно,
но люди липнут на талант,
как мухи – на гавно.

Я решил конец пути
жить сугубо взаперти,
потому что из окна
жизнь яснее мне видна.

Я чтением себя всегда глушил,
на выдуманных судьбах замыканием,
наркотик для мятущейся души,
оно к тому же славно привыканием.

Смерти ощущая приближение,
чувствуя, что клонишься медлительно,
веровать в души преображение —
очень и разумно, и целительно.

И я соловьиные трели
на лунном певал берегу,
играл я на дивной свирели,
останки её – берегу.

В эпоху дикую, трагичную,
в года повального разбоя
приятно встретить смерть обычную —
от долгих лет и перепоя.

Стоны, слёзы, кровавая смута
и презрение к людям земным —
так же точно душевны кому-то,
как покой тишины – остальным.

У жизни есть ещё одна отрада:
испив земного времени сосуд,
идти в последний путь уже не надо —
оденут и прекрасно отнесут.

Многие, с кем жизни мы связали,
канули уже в немую Лету;
с неких пор живёшь, как на вокзале,
только расписания в нём нету.

Грешил я так во цвете лет,
гулял я так тогда,
что даже если ада нет,
я попаду туда.

Но столь неправедно потом
я ввергнут был в узилище,
что, Страшным выслушан Судом,
останусь я в чистилище.

Готовлюсь я спокойно умереть:
уже меня потомок не забудет,
и книгам нет угрозы устареть,
поскольку их никто читать не будет.

А там, наверно, дивное собрание
теней, уже постигших все секреты,
и с тенью друга, сгинувшего ранее,
затянемся мы тенью сигареты.

Душе моей желаю отпущения
грехов былого тела злополучного,
и дай, Господь, ей после очищения
опять попасть в кого-нибудь нескучного.

Стоять погода будет жаркая —
в такую даже не напиться,
когда, ногами вяло шаркая,
друзья придут со мной проститься.
И будет зной струиться жёлтый,
немного пахнущий бензином,
и будут течь людские толпы
по лавкам и по магазинам.