Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Изгой большого коллектива,
я всё же врос в его игру
и говорю весьма правдиво,
когда на самом деле вру.

По жизни главный мой трофей —
богам служенье скромное:
Венера, Бахус и Морфей —
спасибо вам огромное!

В гончарню Бога я не вхож
и перестал с годами злиться
на то, что истина и ложь
имеют родственные лица.

Из дел – безусловно доходные
еврею милей и желаннее,
слагает он песни народные
по месту его проживания.

Идеи наши, мысли и суждения,
которым нет начала и конца,
разнятся только видом заблуждения
по поводу способностей Творца.

Не нужно вовсе мне пророков,
пока они херню несут,
что я – вместилище пороков
и низкой мерзости сосуд.

Глухому ночному пространству
весной сообщаю я вновь,
что близок весьма к христианству
надеждой на веру в любовь.

Знание мы пьём из общей чаши,
а другой источник нам неведом;
мысли, непохожие на наши,
кажутся нам дикостью и бредом.

Земной благодати отведав,
не тянет в небесный уют:
там долгих не будет обедов
и выпить навряд ли дают.

Творец весьма по сути нам подобен,
и власть его простёрта не везде —
так, вовсе Он, похоже, неспособен
держать мои наклонности в узде.

От мыслей, что утешны для кастрата,
приятно даже мне, слепой тетере:
есть в каждом обретении утрата
и есть приобретение в потере.

Памятью не хвастаясь могучей,
я учу цитаты с неких пор,
мне они нужны на редкий случай,
если встряну в умный разговор.

Потёмки влекут к авантюре,
о чём я всё время толкую:
невежество – мать нашей дури,
но мать надо чтить и такую.

Я медленно влачу судьбу свою,
а время – быстрокрыло, как кино;
от века я заметно отстаю,
хотя опередил его давно.

Мы все живём, надежды множа,
готовясь к будущим победам,
надежда дьявольски похожа
на сытость завтрашним обедом.

Горячей страсти извержение,
привычной тверди колебание,
святых основ ниспровержение —
волнуют наше прозябание.

Сегодня я подумал снова:
от Бога жду я всепрощения,
а если Он не враг спиртного,
то я созрел бы для общения.

Есть аккуратно и культурно
меня учила мать когда-то,
но после жил я так сумбурно,
что ем порою зверовато.

Когда мы в жажде испытания
и чтобы мир постичь превратный,
пускались в шалые скитания,
то был у нас билет обратный.

Где же тот подвижный горлопан?
Тих и семенит едва-едва.
Стал я грациозен, как тюльпан,
и висит на стебле голова.

Дневная – не слабей вечерней грусть,
она под сердцем ноет безотлучно,
а я рукой машу: пришла и пусть,
сама уйдёт, со мной мерзавке скучно.

Казалось мне всегда, что я вполне —
откуда и куда ни посмотри —
достаточно хорош собой извне,
хирург меня улучшил и внутри.

Вижу я коллег лишь невзначай,
а живи меж ними, я б зачах:
экзистенциальная печаль
спит у них на лицах и в речах.

Плывущие по небу облака
не знают о людской безмерной низости;
я многое люблю издалека,
что очень помогает нашей близости.
По сути, существует очень хрупко
любой, кто беззаботно свиристит,
покоя ненадёжная скорлупка
всё время подозрительно хрустит.

Я вспоминаю институт
как несомненную удачу:
я потерял невинность тут
и все иллюзии в придачу.

Заметным личным качеством отмечена,
беспечна и проста моя натура,
меня Творец ваял от делать нечего,
и вылепилась редкая халтура.

Мой дух не из породы монолитов
и робок на высокое парение,
а белые халаты айболитов
рождают в нём покорство и смирение.

Спасибо жизни: строчки ткутся,
с утра прозрачна голова,
и под пером упруго вьются
неуловимые слова.