Нодар Джин - Повесть о глупости и суете

— Меня развезло, — проговорил он. — Всё кружится… Даже потолок…

— Ты много выпил, Гена, — подсказал я, — но этой проблемой страдаю как раз я.

— Но ты пьёшь — и ничего! — качнул он выменем.

— В этом и проблема! — кивнул я и бережно прислонил его к стенке с ободранными обоями.

Он не сводил с меня взгляда — столь беспомощного, что у меня мелькнула мысль, будто непостижимость существования способна довести человека до крайнего слабоумия. Или — что отрешённость от земного и есть земное блаженство.

— Всё очень быстро кружится! — пожаловался он.

— Надо было закусывать не чипсами. А сейчас не суетись, а то закружит быстрее. Попытайся за что-нибудь мысленно ухватиться.

Гена попытался, но ничего не вышло.

— Не могу, — простонал он. — Цепляюсь, но срывает…

— Смотри на мой кулак, — предложил я и, прижимая Гену левой рукой к стенке, правый кулак, в котором я держал полароидный пластик с «краснерятами», стал крутить против часовой стрелки. — Смотри на кулак: я разворачиваю тебя в другую сторону!

— Перестань, — взмолился Гена, — в эту сторону и крутит…

Я перестал. Просто поддерживал его и смотрел в сторону. Разглядывал стенку.

Клей из-под содранных обоев присох к стене в причудливых разводах, напоминавших абстрактную живопись. Но это была не живопись, а действительность. Обои — даже если были без красок и узоров — придавали, наверное, стене иной вид, приглашавший к наслаждению. А наслаждение как раз и ограждает человека от вопросов о смысле происходящего внутри него и вне. Красота не дополнение к жизни, вспомнил я, а её альтернатива: либо живёшь, либо живёшь красотой. Потом я придумал иначе: красота отличается от жизни так же, как акт любви — от пустоты после него…

Гена зашевелился, взгляд его стал осмысленней. Подняв руки, он оттянул их назад и приложил ладони к стенке, словно проверил её прочность. В нос мне ударил кислый запах пота из его подмышек. Я отодвинулся:

— Тебе лучше?

Он мог и не отвечать: ему было лучше. И не ответил:

— Я верну тебе тетрадь. Подожди здесь.

Он сорвался с места и заторопился к лестнице.

— Только быстро! — крикнул я ему вдогонку. — И забери своё потомство, а то помнётся! — и протянул ему полароид.

— Давай! — и забрал его. — Хотя и не помнётся: пластик! Шесть лет ношу, и — как новый!

Когда Гена почти совсем исчез из виду, и в салоне от него осталась только голова, я открыл рот:

— Подожди! Не помнётся, говоришь?

— Пластик! — задержалась голова.

— А носишь шесть лет, говоришь?

— Да больше даже.

— Сколько же пацанам лет?

— На пластике или — сейчас? Сейчас — девять с лишним…

Гвоздь, кольнувший меня раньше в спину холодным острием, вошёл теперь в туловище, уткнулся там в обломок стекла и стал его царапать. От этого звука всё во мне заледенело — и кровь из раны не закапала…

Голова Краснера рассматривала меня снизу пристально, и глаза его снова были задымлены враждебностью. Я сдвинул взгляд ниже, на его губы. Я молчал и ждал, что они зашевелятся и произнесут важное слово. Наконец, они треснули, и я услышал:

— Я тогда пойду, — и голова исчезла…

Я опустился в кресло осторожно, словно боялся его осквернить.

Поворачиваться к небу не хотелось.

Взгляд уткнулся в неподвижные штиблеты Стоуна.

Возникло ощущение, будто всё внутри меня и вокруг неправдоподобно, всего этого уже давно нет.

Почти тотчас же стало ясно, что исчезновение сущего происходит легко: самолёт тряхнуло, и он затарахтел, как пикап на булыжниках.

Стоуновские штиблеты дрогнули, съехали с подлокотника и повисли в воздухе.

Меня обуял страх. Раньше, когда я сидел внизу, и Боинг тряхнуло сильнее, помышление о смерти не испугало: было чувство, что окружавшие не допустят её. Теперь же, в обществе трупа, конец представился неминуемым.

Тряхнуло сильнее, но испугало другое — нарастающее дребезжание.

Задрожали зловеще и разбросанные вокруг ящики.

По моим расчетам, самолёт должен был развалиться от вибрации.

Предчувствие катастрофы парализовало меня и лишило сил бежать к людям. Любой из тех, кто находился внизу, оказался бы сейчас родным — даже Гена Краснер, отец и дед моих сыновей. Я подумал обо всех с завистью, ибо им предстояло погибать не в одиночку.

Но где-то на полях сознания обозначилась мысль, что сегодня — очень подходящий день для того, чтобы согласиться умереть.

— Дорогие братья и сёстры! Говорит Бертинелли! Извините за фамильярность, но в эту тяжёлую минуту…