Николай Студеникин - Перед уходом

Как раз тогда соседка по палате, важная, нелюдимая, чиновная женщина, чья прямая нога, оттянутая гирей-противовесом, была направлена вверх, в потолок, словно зенитная пушка перед боем в небо, объявила ей, шурша газетным листом и посверкивая очками, которые подчеркивали ее ученость и непререкаемость ее суждений, что теперь с них, колхозников, не будут брать тех налогов, которые брали раньше:

— Вот! Снова вам послабление! Поздравляю!

В голосе ее слышалось сдержанное неодобрение, укор, а старухе стало до слез жалко яблонь в саду, напрасно ошпаренных кипятком, а заодно уж и гармони-двухрядки, которую она везла из города, из починки, сыну Феде, — везла, да не довезла: разорвались, погибли под санным полозом меха, явив белу свету свою изнанку в наивный мелкий цветочек, рассыпались по снегу перламутровые пуговички ладов, навсегда замолчали парные латунные пластиночки-язычки…

Тогда, в больнице, старуху будила мозжащая боль в ноге, а теперь она проснулась и открыла глаза потому, что озябла. Синело окно, задернутое тюлевой занавеской. Широкий белый подоконник был уставлен цветочными горшками. Все цветы были одного сорта — кактусы, и старуха удивилась: зачем столько колючек? Стукнула невидимая дверь, и прошлепали куда-то босые ноги. Зашумела в кране вода. Кто-то долго, отдуваясь, пил ее — пил и не мог напиться. Старуха сползла на краешек дивана и шершавой ладонью потрогала аккуратно сложенные белые простыни из хорошего, накрахмаленного полотна.

Потом в дверь заглянул давешний парень — хозяин, приветивший ее вчера. Лицо у него было сонное, помятое и опухшее. Оно нуждалось в бритье. В руках он держал молочную бутылку, до самого широкого горла наполненную водой.

— Не спишь? — хрипло удивился он и отхлебнул из бутылки.

Старуха разлепила губы:

— Не сплю.

Парень пятерней поскреб заросшую серым волосом грудь. На ней тут же обозначились следы пальцев — косые покрасневшие полосы. Они таяли.

— А чего это? — подивился он. — Рано еще! Спи.

— На двор, — едва не сгорев со стыда, пролепетала старуха. Ее коричневые жилистые руки заметались по измятому ситцевому подолу. — На двор хочу!

— Эге! — ухмыльнулся парень, радуясь неизвестно чему. — Так иди, кто тебя держит? Сюда, — поманил он пальцем. — Вот, видишь? — Он приоткрыл узкую дверь и щелкнул выключателем. Послушно загорелся яркий, как в больнице, свет. Тихо, словно убаюкивая кого-то, журчала вода. — Иди-иди, — сказал парень и, оттянув резинку трусов, звучно шлепнул себя ею по животу. — Ничего, не стесняйся! Для этого и приспособлено. Запрись — там задвижка есть — и делай… свое дело!

Покуда старуха мучилась в чистой и тесной, как шкаф, каморке, на кухню, поблескивая бигудями, как древний воин шлемом, выплыла заспанная и сердитая женщина — жена, хозяйка. Она была еще молода. Из-под сиреневого с розами халата торчала ночная рубашка. Пятки желтели, как восковые. Шлепанцы звучно ударяли по ним снизу.

Парень отступил в сторону, давая жене пройти, и виновато засопел. Жена, намеренно не глядя на него, провинившегося накануне, прошла в кухню, и сразу же там что-то загремело — аккомпанемент ее праведному гневу. Парень поморщился и единым духом допил из молочной бутылки воду. Щелкнула задвижка. С трудом справившись с ней, старуха выбралась наружу, на простор, и торопливо оправила юбку.

— Иди в комнату, мать — шепотом приказал ей парень и закрыл за ней дверь. — Побудь тут, я сейчас!

Он сунулся было к узкой белой двери, но жена с нежданным проворством опередила его. И сразу же обрушилась, сердито зашумела вода. Жена стукнула дверью, выключила свет и повернула к мужу раскрасневшееся, оскорбленное лицо.

— Она же, эта твоя подруженька ненаглядная, совершенно не умеет пользоваться, — прошипела она, подбородком, дрожащим от возмущения, указывая на закрытую дверь комнаты. — А если насекомые? — нервно прищелкнула она пальцами, на ногтях которых еще сохранились следы багрового маникюра.

— Чего-чего? — переспросил парень.

— Насекомые, — громче и тверже повторила его жена. — Клопы, тараканы, блохи, вши, эти… как их?.. мокрушки! Не забывай, пожалуйста, что у нас часто ночует моя мама, которой мы стольким обязаны! С ее-то чистоплотностью… Ее брезгливость ты должен знать!

— Я ей ничего не должен. Мокрушки… Откуда? Помолчала бы, выдра, — миролюбиво сказал парень, но глаза его, и без того узкие со сна, сузились еще больше.

— Но мыть-то мне! — громко ответила ему жена. — Кто квартиру всю на себе везет? Я! Ты по дому и пальцем не шевельнешь, пьяница чертов! Кран потек — звони в ЖЭК, зови слесаря, готовь трояк… И откуда их несет на наши головы? — спросила она обиженно и плаксиво. — Сидели бы в своих колгоспах! Как моль на свет слетаются, честное слово! В центре от них не пройти. А уж бестолочи — не приведи бог!