Николай Студеникин - Перед уходом

— То есть как это — «на кой»?

Но ответ скептика лишь подтвердил старухино прозрение:

— А так. Ему либо уж святые нужны, либо уж такие грешники, что чертям тошно! А мы — кто? Мы — серенькие, мураши. Наступит — и не заметит!

— Но-но, брат! Не знаю, как ты, а лично я себя сереньким не считаю. Мое мнение каково? Сначала ты сам себя уважай, а там, глядишь, и другие тебя уважать станут…

— За что?

— Н-ну, ты даешь! — и покрутил головой.

— Нисколько…

Стало быть, и здесь, в Москве, оно кончается одним: «Ты меня уважаешь?» Старуха знала, что не для веселья люди спиртное пьют, нет — веселый человек и без вина весел, — а ради этой вот болтовни пустой, которая чем-то все-таки помогает. Усвоила она это давно, семнадцати годков еще, когда замуж пошла. В бедность лютую, за отставного солдата. Маньчжурский герой в лохматой папахе — он разговорами на вечерках сразил ее сердечко сразу и наповал. Глаз на него поднять не смела, пылала вся, будто маков цвет. Где уж цепким рукам нахальным, больно мнущим груди, отпор дать!

Шептала лишь, задыхаясь, млея:

— Пусти… пожалей… пусти…

Отец ее не хотел отдавать, неграмотен был, а умен — далеко вперед видел; выплакала, на коленях выползала неохотное родительское благословение. Приняли сватов, назначили срок — красную горку. В холодной апрельской церкви под собой ног от радости не чуяла, только и запомнила, что тяжесть медного венца со крестом, да голос еще, смиренно просивший для них у бога «живот мирен, долгоденствие (которое досталось только ей), целомудрие» и много чего еще.

Да, просили многого, а сбылось чуть… Что вспыхнуло, словно пожар, быстро погасло. Солдат ее — везде-то он бывал, все видел — оказался горьким пьяницей, лодырем и пустомелей, скорым на расправу, если слово ему поперек скажешь, с чугунной рукой. Прав был отец: набаловала его царская служба! Все табачок да водочка. Ласки от него она и не видела почти, даже на пасху, в светлые христовы воскресенья, когда чужие люди, и то лобызаются троекратно, а вот разговоров хмельных застольных наслушалась вдоволь, до отрыжки, одними ими и сыта была порой.

Разговоры пустые его и в гроб свели: в девятнадцатом пыльный казачий офицер с запавшими белыми глазами, с таким лицом, глянув в которое самые бойкие бабы, закрыв лица платками и жалобно скуля, сигали в огороды, хлестнул его нагайкой по лицу за пьяный, глупый, но показавшийся дерзким и обидным вопрос и, распалясь, пошел крестить наотмашь, теснить, топтать его храпящим конем, ронявшим с удил пену… Она тогда как раз последнего носила — Федю, а муж ее, хватаясь за раздавленную грудь, прокашлял, прокорчился потом недолго.

Как, бывало, по радио эту песню заведут:

так то и вспомнится, время огромных тыкв, август. Ведь ее дурачок на улицу распояской пьяный вышел и с бешеным офицером-мамонтовцем речь как раз про Турцию завел: пять лет назад, мол, на Святой Софии в Константинополе православный крест водружать собирались, братьев-единоверцев вызволять из-под османского ига, молебны служили, а теперь его, крест, и на своих, русских церквах удержать не в силах: в первопрестольной Москве — безбожники-большевики, в Киеве, матери городов русских, — вроде немцы, — да как же, мол, это так, ваше благородие, господин войсковой старшина?

— Может, еще одну возьмем, пока магазин не закрылся?

— Нет, старик, хватит! Домой пора.

— Жена ждет?

— И она.

— Огорчить боишься?

— Да… вообще-то. Слезы ведь, если лишний запашок!

— Вот тебе и равенство полов! А я так считаю: жена либо товарищем должна быть, либо — Нюшкой. А то и получку им до копейки отдай, и ходи по одной половице! Тьфу! Твоя письма распечатывает?

— Да. Хотя мне пишут редко. Некому.

— Ну вот. И карманы посещает, когда спишь! Посещает?

— Да пусть! Жалко, что ли? Там ничего, кроме табачных крошек, нету!

— Нет, тут дело принципа, старичок! — Оглянулся: — Ты, мамаша, тут… распорядись. Возьми, что нужно. Остальное брось — дворники подберут. Дворники теперь — студенты сплошь, а раньше было — сплошь татары. Пошли мы. Будь здорова!

И — ушли, разговаривая о женах. Старуха пододвинулась к богатству, наследницей которого нечаянно оказалась, подождала, пока прежние его владельцы скроются за углом. Тонкий стакан показался ей необычайно хрупким, и она бережно завернула его в клок газеты, чтоб не разбился ненароком. Граненые-то прочней! К темной длинногорлой бутылке липли пальцы, и старуха тоже завернула ее. Конфеты в ярких бумажках оказались твердыми, старухе не по зубам.