Андрей Иванов - Бизар

Увижу я еще раз ее или нет? Увижу или нет? Кто мог мне это сказать? Кто – конкретно кто – мог ответить на этот вопрос?

…каждый час в глазок заглядывал тюремщик; скоро я настолько вошел в ритм каменной жизни, что стал предугадывать, когда за дверью поскребутся и заглянет безымянный глаз.

Дорожка за дорожкой… Лезвие работает, как снегоуборочная машина. Кофе, коньяк, девочки… Крыша отдыхала по полной… Влас изливал желчь на каждом шагу, шипел мне в ухо на кухне:

– Ишь как фраерятся, костоломы! Мало того что коньяк хлещут, как водку, так им еще и кофе к нему подавай! Да что за бандиты пошли! Ну никакой воровской культуры! Сплошной гоп-стоп, беспредел. Просто какой-то День ВДВ в борделе устроили. Хорошо, не палят по бутылкам, ковбои херовы.

Субботник в домике: гогот и топот гопоты…

– Я три года занимаюсь этими скотами, – шептал Влас каждый день, – три года! Представь, сколько я вытерпел! Мы их так разведем, так разведем, по миллиону за год, как минимум! – Он повторял это по несколько раз в день…

Лезвием на телефонной карточке расчесал тонюсенькую дорожку, шмыгнул носом, прочистил ствол, вобрал, откинул голову, пальчиками пробежал по крыльям носа, шмыгнул еще два раза, так торопливо, точно ему разбили нос, и нервно сказал:

– Нужно подождать чуток, мда, нужно только дождаться момента, верного момента, хорошего перевода, хм, хорошего клиента. А время, черт возьми, уходит… Черт, наша фирма не может существовать слишком долго – начнутся проблемы с налоговой инспекцией, надо будет исчезать…

Быстро сделал мне дорожку. Я вобрал ее и тоже запрокинул голову. В глаза била кухонная лампа. С каждой понюшкой свет становился ярче. Под потолком плыла какая-то паутина. Голова кружилась. Как я устал ждать и терпеть! Как я устал!

– При первой же возможности тюхаем отсюда! Что тут делать, в этом болоте! Главное, не с пустыми руками. Возьмем миллион и тюхаем. У меня знакомые в Латвии. Они состряпают паспорта. Все, что хочешь. И хата будет, и девочки, и кайф. Деньги есть – документы найдутся! Только держи себя в руках, слышишь! Держи себя в руках до конца!

Я был на грани срыва – так я устал. Устал натыкаться на тампаксы и презервативы. Устал от шлюх, от их бесконечных жалоб и болтовни, у каждой были сотни, тысячи историй… каждый клиент – история!., и у каждого клиента, который оказывался в этом борделе, была тоже своя маленькая беда, которой он успевал поделиться с проституткой, а потом, наливая кофе или коньяк, я оказывался жертвой, в которую необходимо было все это перелить, – о, у клиентов было столько причин, чтобы искать утешения в борделе! Столько всяких неурядиц… болезней, долгов, обид, комплексов… понос души, геморроидные стоны! Мои бедные уши… Попик, Влас, барыга из «Талбота», с Пятой линии… истории, истории… Моя мать с четырех лет пичкала меня своими сказками, на что-нибудь жаловалась, что-нибудь вспоминала, а я слушал, мои дедушки и бабушки демонстрировали шрамы, живописали ужасы войны, сплетничали, шептали, тискали… мой дядя, Хануман, Потапов, Иванушка… у всех истории, которым конца и края нет и не будет! Если б я запоминал все, что мне рассказывали девочки, клиенты, беженцы (удивительно! в историях шлюх и беженцев было столько общего: у проституток были причины искать убежище в борделе, а у беженцев – в Дании, и причины эти были практически идентичными!), мой мозг разорвался бы! В середине лета в этом борделе стало нестерпимо душно. Устав от беспорядка, я часами лежал на чердаке с закрытыми глазами, спать я не мог, я не спал сутками, просто лежал и слушал: голоса… издалека доносились – девичьи, детские… пение птиц, лай… Проникнувшись пасторалью, запахами с огорода, поймав звук поливальной машинки, механической пилы, я воображал, что находился на даче или в пионерском лагере. Но стоило открыть глаза, как меня выворачивало наизнанку. Грязное белье, простыни, стаканы, шприцы, «гаражи», пакетики, обмывки, выборки, жженые ложки, пустые зажигалки, жевательные резинки, тампоны, опять презервативы… Вспыхивала ругань, шакалом крался шлюхан… Летела туфля… Меня трясло. Хотелось бежать. «Терпи! – говорил Влас, расчесывая дорожки. – Терпи! Я ж как-то вытерпел…» Фен, фен, фен… Дорожка за дорожкой, пакетик за пакетиком… «Опять этот на "талботе" приехал, – изумлялся Костлявый. – Вы что, ребята!..» Я стал скелетом. Одни глаза. И те на ниточках, болтались, как елочные игрушки, впитывая всю эту мразь двадцать четыре часа в сутки на триста шестьдесят градусов. Меня постоянно лихорадило, я твердил сквозь зубы: ненавижу… ненавижу… Но раз уж такой содом тут идет, то какая разница! ты в дерьме по-любому, сколько бы ни притворялся, ты в дерьме! если тут дерут, сосут, насилуют, держат в подвале должников с кляпом во рту и скотчем на глазах, какая разница: ты в этом домике и знаешь об этом и ничего не можешь сделать или ты в другом городе и ты опять же знаешь, что такое происходит в одном или в сотне подобных домиках где-то, и ничего не можешь сделать? какая разница? ты в говне по-любому! мы все в говне! все до одного в яме! Человек насилует человека, значит, человек – насильник. Я – человек, значит, я – насильник тоже.