Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты

— Времена меняются, сеньор.

— При чем тут времена, — возразил увалень с горячностью, которая никак не вязалась с царившей вокруг безмятежностью. — Дело в людях. Просто теперь нет таких политиков, как прежде!

Появление короля положило конец нашей беседе. Гости поспешили припасть к ногам высочайших особ, и Кортабаньес не преминул заметить мне:

— Видишь? Припали к его ногам, словно куры к фермеру, который сыплет им корм. — И сокрушенно покачал головой. — Так мы далеко не уедем. Помнишь, как они хотели линчевать Камбо?

Я ответил ему, что помню. Теперь Камбо занимал пост министра финансов в правительстве, возглавляемом Маурой.

Король милостиво отвешивал поклоны и с одинаковым безразличием выслушивал лесть и просьбы, прогуливаясь по зале тяжелой поступью, уныло опустив плечи, состарившийся в расцвете молодости, приторно улыбаясь с некоторым оттенком печали.

— На полу валяются бумаги. Посмотри их, не теряй времени. Успеешь наплакаться во время похорон.

Кортабаньес опустился на колени и принялся просматривать разбросанные на полу бумаги.

— Бедный Пере! Мы познакомились с ним тридцать лет назад. Он был честный, добрый, не способный на вероломство. Я хорошо помню тот день, когда умер его сын Матео… Какая несчастная семья. Пере мечтал дать сыну настоящее образование и послал его учиться в Оксфорд. Он собирал деньги буквально по сентиму, чтобы иметь возможность оплатить его учебу. Но Матео схватил там воспаление легких, и болезнь доконала его. Он вернулся сюда, вот в этот самый дом, чтобы умереть здесь.

— К чему ты вспоминаешь сейчас все эти жалобные истории? — рыкнул на него Леппринсе.

— Вот, взгляни, — и Кортабаньес протянул ему вместо ответа исписанные листки, подобранные с пола. — Бедный Пере читал их, когда его убили.

Леппринсе взял протянутые ему листки, пожелтевшие от времени и от того, что их часто держали в руках, и прочел:

«Дорогие родители! Получил от вас весточку и очень рад, что вы живы-здоровы. Мне не на что пожаловаться, хотя суровые зимы, которым, кажется, не будет конца, не дают мне как следует оправиться от простуды. Да, здесь совсем как пишут в романах: беспрерывно льют дожди…»

Письмо было датировано 15 марта 1889 года. Леппринсе бросил его на пол и стал читать следующее:

«Дорогой отец! Прошу тебя, не показывай это письмо маме, но я сильно расхворался. Уже целую неделю у меня держится высокая температура. Врачи говорят, что нет особых причин для волнений и во всем виноват местный климат. К счастью, до экзаменов осталось совсем немного времени, и я скоро приеду к вам на каникулы. Вы даже не представляете, как мне вас не хватает. Одинокий и больной, в этой замечательной, но чужой мне стране. Я только и мечтаю о Барселоне…»

— К черту! — выругался Леппринсе. — Помоги мне поставить стол, как он стоял.

Вдвоем они перевернули его, стараясь не производить шума. Кортабаньес громко плакал.

— Пойдем отсюда, — сказал Леппринсе. — Здесь ничего нет. Подозреваю, что этого проклятого письма и не было.

Вслед за весной пришло ослепительно яркое, тяжкое, влажное лето, которое терзало город и его обитателей. Климат пагубно сказался на хрупком здоровье беременной Марии Росы, плохо переносившей немилосердный зной. У нее началась гипертония. Мы уже не посещали супругов Леппринсе и виделись лишь во время воскресных прогулок. Но вскоре прогулки тоже прекратились, и мы совсем перестали видеться с супругами Леппринсе. Мария Роса не выходила из дома и почти не покидала своей спальни. Время от времени она, поражая слуг, появлялась словно призрак, молчаливая, больная, с застывшим лицом, едва передвигая ноги, устремив куда-то неподвижный взгляд. Растрепанная, бледная, в пеньюаре, она обходила дом, напуганная неотвратимостью рока, словно рыба, обозревающая края аквариума. Мы с Марией Кораль, разлученные с супругами Леппринсе, потерявшие всякую связь с обществом, оказались замкнутыми в свой мир вежливых отношений и связывавших нас неосязаемых уз. И тогда вдруг все мое существо воспротивилось уготованной мне судьбе. Во мне пробудилась злоба, которую я еще как следует не осознавал, но теперь, по прошествии многих лет, спокойно оглядываясь в прошлое, хорошо понимаю: она явилась следствием постоянно сдерживаемых мною чувств и слишком быстро развеянных аллюзий. С каждым днем мое раздражение возрастало. Я стал груб с Марией Кораль и жестоко, язвительно насмехался над ней. Вначале Мария Кораль делала вид, что ничего не замечает, но потом сорвалась. Обладая живым умом, Мария Кораль не лезла за словом в карман. Мы ссорились по пустякам и ругались до изнеможения. Как-то июньским вечером в ночь праздника Иоанна Крестителя разыгралась драма.