Маилис де Керангаль - Чинить живых

Она неустанно трудилась над лабиринтом с тех самых пор, как кончились рождественские каникулы: ученики, записавшиеся в выпускной класс художественной школы, к концу года должны были представить индивидуальный архитектурный проект. Жюльетта начала с того, что соорудила плексигласовую ёмкость, кубический метр, две её стенки должны были встать на место лишь в самом конце работы; она долго изучала образцы материала, прежде чем остановилась именно на плексигласе, и теперь организовывала внутреннее пространство макета. Над рабочим столом кнопками были приколоты чертежи самых разных размеров; она подошла к стене, сверилась со схемой, после чего разложила на столе белый лист картона, две металлические линейки, приготовила простые карандаши, чистый ластик, точилку и термоклеевой пистолет, затем тщательно вымыла руки в ванной и натянула пару прозрачных перчаток, которые ей дала парикмахерша из соседнего салона: они лежали на специальной тележке, рядом с тюбиками краски для волос, между бигуди, разноцветными зажимами и маленькими губками.

Жюльетта приступила к работе, разметила чистый лист и начала вырезать фигуры разных форм; потом она пронумеровала их, сверяясь с шаблоном, начерченным на миллиметровке: предполагалось, что, когда макет будет закончен, все его детали соединятся и сплетутся в хитроумный лабиринт, где все пути будут пересекаться и не будет ни входа, ни выхода, ни центра — только бесконечность путей, соединений, разветвлений, точек отсчёта и перспектив. Девушка так была поглощена работой, что в какой-то момент стала ощущать лёгкое гудение, словно тишина дрожала, вибрировала и разворачивала вокруг неё невидимый экран, помещая саму её в центр мира; Жюльетта всегда любила что-нибудь рисовать, мастерить, резать, клеить, шить — но особенно рисовать; родители часто вспоминали небольшие поделки, которые их дочь мастерила ещё до того, как научилась читать: маленькие бумажечки, которые она рвала, а потом складывала из них мозаику весь день напролёт; лоскутные салфетки, прошитые толстыми шерстяными нитями; разноцветные пазлы; всё более и более сложные конструкции, которые она лепила из пластилина: мама с папой гордились ею и считали эту старательную, увлечённую, необыкновенную девочку вундеркиндом.

Когда она показала прозрачный ящик Симону и рассказала ему о своём проекте, ошеломлённый молодой человек спросил: это модель мозга? В свою очередь удивлённая, Жюльетта посмотрела на друга и ответила, она говорила очень быстро, бесконечно уверенная в себе: в некотором роде да: это именно мозг, переполненный памятью, одновременностью, вопросами; это пространство случайностей и встреч. Она не смогла признаться в том, насколько интуитивно творила; очередной этап влёк за собой некое «отслоение», работа ветвилась, и каждое новое ответвление уводило её далеко; так далеко, что порой руки не поспевали за её мыслью, а кусочки картона множились и множились, чтобы затем занять своё место в прозрачном ящике; Жюльетта приклеивала их к общей структуре хорошо отработанным жестом: указательный палец жмёт на гашетку пистолета, выдавливая точную дозу белой горячей субстанции, и её запах потихоньку одурманивает молодую художницу; так, медленно, не спеша, она продвигалась ко входу в лабиринт — в ту ментальную зону, где перемешивались сверхточные воспоминания и спирали желания, в зону грёз и мечтаний; завершая очередной белый виток, в конце траектории Жюльетта всегда возвращалась к Симону, усматривала в прихотливом рисунке линий следы его татуировки, линии и точки, тонкие арабески, каллиграфию, выполненную зелёной краской; она всегда вспоминает о нём, когда работает; ощущает его в каждом штрихе макета — потому что влюблена.

День в комнате Жюльетты всё тянулся; постепенно в белизне лабиринта открылся проход, в который прошмыгнул сентябрьский день — их первый день, когда они шли рядом; воздух медленно материализовывался, словно невидимые частицы сцеплялись вокруг них под действием внезапного ускорения, напора; их тела подали друг другу тайные сигналы в тот миг, когда они миновали ворота лицея, беззвучный, архаичный язык, который уже был языком желания; тогда Жюльетта пропустила подруг вперёд, а сама замедлила шаг, чтобы уединиться на тротуаре, — и Симон тут же оказался рядом: он заметил её в зеркале заднего вида, закреплённом на руле велосипеда; затем молодой человек соскользнул на землю, чтобы пойти рядом, толкая машину, рука на руле, — и всё это только для того, чтобы поговорить друг с другом: ты где живёшь? я там, наверху; а ты? а я совсем рядом: прямо тут, за поворотом; в тот день свет, омытый недавним ливнем, был особенно прозрачен; тротуар был усеян жёлтыми листьями, сорванными дождём; Симон украдкой взглянул на свою спутницу: кожа Жюльетты была так близко, крошечные поры под слоем румян; её кожа была живой, волосы — живыми, рот — живым, как и мочка уха, в которой поблёскивала дешёвая серёжка; она подвела глаза тонкой чёрной чертой, оттенив ресницы, оленёнок: а ты читал Франсуа Вийона, «Балладу повешенных»? Он покачал головой: кажется, не читал, в тот день она накрасила губы малиновой помадой. «О, братья смертные, грядущие за нами, смягчитесь духом вы и твёрдыми сердцами?» [73] Русский перевод Феликса Львовича Мендельсона (1926–2003). — понимаешь или нет? Да, понимаю, но он ничего не понимал, ничего не видел; он был ослеплён: тысячи капель дрожащей воды превратились в тысячи зеркал; они оба смотрели под ноги; лавируя между лужами; велосипед позвякивал, вторя их шагам; каждое слово и каждый жест были наполнены отвагой и стыдливостью, лицевая и оборотная стороны одного и того же; чувство вылуплялось, как цыплёнок из яйца; они купались в свете витрин, шествовали по улице, словно царственные особы, возбуждённые, спешащие, но при этом шли всё медленнее, piano, pianissimo, allargando, поглощённые тем изумлением, которое вызывали друг у друга; их чувства были обострены до предела, неслыханная чувствительность, почти на молекулярном уровне, и всё пробегавшее между ними двигалось толчками, пульсировало, вращалось; а когда они оказались у подножия фуникулёра, их дыхание сбилось, кровь застучала в висках, ладони стали влажными, потому что в эту секунду волшебство грозило растаять, испариться; и в ту секунду, когда звонок возвестил об отправлении состава, она поцеловала его, поцеловала прямо в губы, молниеносный поцелуй, один взмах ресниц, и — оп! — она уже вскочила в вагон, развернулась и прижалась к дверному окну, лоб прилип к грязному стеклу: он видел, как она улыбается, целует стеклянную перегородку, вдавливает в неё свои губы, глаза закрыты, руки лежат на стекле плашмя — так, что отчётливо видны тонкие фиолетовые линии на ладонях, а потом она отвернулась; молодой человек застыл, сердце рвалось из груди: что происходит? Фуникулёр удалялся, карабкался на склон, задыхающийся, упрямый, — и тогда Симон решил сделать то же самое: чем он хуже? Парень запрыгнул на велосипед и стал подниматься по крутому холму; дорога петляла, удлиняя маршрут, но какая разница? Он что было мочи жал на педали, почти лёг на руль, так ездят профессиональные велогонщики; школьный рюкзак на спине напоминал уродливый горб; небо потемнело, тени на земле исчезли; снова зарядил дождь, приморский, тяжёлый дождь: всего за несколько минут асфальт превратился в бурную реку, шоссе стало скользким; Симон поменял положение: он приподнялся с седла и почти стоял, горбатый, ослеплённый жидкими жемчужинами, скатывающимися с бровей; но он был счастлив: так счастлив, что готов был поднять лицо к небу, открыть рот и выпить всё, что лилось оттуда; мышцы бёдер и икр сводило, предплечья ныли; Симон сплюнул, сделал глубокий вдох и отыскал в себе силы рвануть, описать последнюю дугу, заложить крутой вираж под точно выверенный угол наклона; велосипед шёл на предельной скорости и, когда молодой человек выбрался на ровную поверхность, мчался уже по инерции; он прибыл к остановке фуникулёра в тот самый миг, когда вагоны с пронзительным скрипом затормозили; остановился перед турникетом, мокрый, как мышь; слез с велосипеда; наклонился вперёд, положив руки на колени, голова почти касается земли, на губах пена, пряди волос прилипли к лицу, как у молодого маршала Империи; отдышавшись, Симон прислонил велосипед к скамейке, расстегнул куртку и верхние пуговицы на рубашке, явив свету татуировку; постепенно сердцебиение стало успокаиваться, пульс замедлился и выровнялся, сердце пловца, привыкшего к открытому морю; сердце спортсмена, которое в минуты отдыха может биться очень медленно: сорок ударов в минуту — брадикардия инопланетянина; но стоило Жюльетте миновать створки турникета, как оно снова пустилось вскачь: бешеный вал, работа в режиме перегрузки, руки в карманах, голова втянута в плечи; он направился прямо к ней, а она улыбнулась, сняла резиновый плащ и подняла его на вытянутых руках — навес, зонтик, балдахин, фотогальванический щит, способный вобрать в себя все цвета радуги; когда они оказались лицом к лицу, Жюльетта встала на цыпочки, чтобы накрыть плащом и Симона; и вот они оба оказались в укрытии, источающем сладковатый запах резины; под этой водонепроницаемой тканью их лица стали красноватыми, ресницы — тёмно-синими, губы — фиолетовыми; их губы были жадными, а языки — бесконечно любопытными; они стояли под тентом, словно в пещере, где резонирует всё; ливень барабанил по натянутой ткани, создавая удивительную звукопись, к которой примешивались горячее дыхание и шелест слюны; они стояли под тентом, словно находились на изнанке мира, погружённые во влажное, волглое пространство, где квакают жабы, ползают улитки, разбухает перегной ставших коричневыми листьев, семян липы и сосновых игл, где залёживаются шарики жвачки и окурки сигарет, пропитанные водой; они заслонились плащом, как витражом, воссоздающим земной день, — и поцелуй их всё длился.