Алексей Балабанов - Брат, Брат-2 и другие фильмы

В конце концов, один человек другому ничего не должен. Не должен требовать, не может, не имеет права. Человек может рассчитывать только на себя самого. Я должна быть готова ко всему, чтобы потом не потеряться.

ГОЛОС ЕГОРА: Что значит любить? У нас модно считать, что это нечто такое, что не поддается определению. Есть нормальное такое прагматическое определение: любовь — это когда человек является для тебя не средством, а целью. Чисто философское определение. Я могу любить только конкретного человека со всеми его тараканами, маракасами и абрикосами. Любить человечество я никак не могу…

МАМА: Ты бы приезжал почаще.

ЕГОР: Да я бы приезжал почаще, если бы у меня было для этого время. А то загон такой, что ой-ой-ой. Я ни разу в этом году не был на Балтыме. Это смехота!

МАМА: На Таватуе.

ЕГОР: На Таватуе — другое дело. Я говорю — на Балтыме.

МАМА: А как там с Настей?

ЕГОР: Нормально. Работаем. Вот новый альбом должен записать, осенью. Нормально.

МАМА: Ну, а все-таки, как там?..

ЕГОР: Где «там»?

МАМА: На квартире.

ЕГОР: А тебе какая разница-то?!

МАМА: Все-таки интересно матери.

ЕГОР: Неинтересно. Живу и живу. Зашитый, заштопанный, постиранный. Этого достаточно.

МАМА: Игорь, надежней матери было бы, когда ты там не один. А то мать ложится и думает…

ГОЛОС ЕГОРА: До провала своего в Ленинграде я был ребенком. Огромная была, конечно, травма. И вот с этих времен я стал считать себя человеком взрослым. Я отвечаю за свои поступки. Не только за свои, но и за поступки других людей, которые связаны со мной. Да, я взрослый человек.

МАМА: Машину купи.

ЕГОР: Машина — значит, гараж…

МАМА: И жениться надо…

ЕГОР: Жениться — осуждаем.

МАМА: Сколько лет тебе, старичок уже…

ЕГОР: Ну и что?

МАМА: В старости кружку воды некому будет подать…

ЕГОР: Артисты живут долго.

МАМА: Неправда. У всех вон бегают дети, а у тебя…

ЕГОР: Обидно, конечно. Но пока, при такой жизни, лучше не иметь, потому что это будет дурдом тогда совсем. На мне же еще университет. Я ж пока не защитился до сих пор. Обождем.

НАСТЯ: Я не разделяю такие понятия: взрослый и невзрослый. Это не показатель вовсе. Мне кажется, что некоторые детские черты пронесешь дальше с собой, а многие теряются. Я не знаю, не знаю…

Егор говорит, что я живу только сегодняшним днем, как крайняя форма инфантилизма. Он считает, что вот дети прожили день, заснули, слава богу. Проснулись, опять дети живут. Вот я так же. По-другому я не хочу. Потому что каждый день — он очень ценный. И что жизнь какая-то будет впереди, особенная, яркая — этого не будет.

Я никак не могу понять, почему Егор говорит, что Стинг — это его.

ЕГОР: Опять же связанное с моим ранним взрослением… Мне тогда уже тринадцать лет было, а парням, значит, побольше. Они начали брачные танцы. У нас девица жила в первом подъезде опять же. Она была уже в самом соку.

Слопал меня Торо. «Уолден, или Жизнь в лесу». Это удивительно, удивительно. Потому что, ну, казалось бы, что такое вот этот пруд, возле которого он жил? Он его опоэтизировал, он сделал из него нечто, что возвысило его, не только его, но и нашу душу. Человек — существо ущемленное, и, когда он в мелочах начинает видеть великое, он, конечно, обманывает себя, но он по более большому счету не обманывает себя, по более большому счету он прав. На самом деле, жизнь прекрасна, только мы об этом ни фига не знаем…

И мы ходили, хотя страшно, конечно, было. Я уж не говорю там конная кавалерия из Кедровки с цепями. Это ж все было.

Клюшку взял хоккейную (я в хоккей тогда играл), разрисовал ее, лады нарисовал и натянул резинку от трусов, настоящую такую, дробь семнадцать. И на ней бренчал. Мама как увидела, говорит: «Отец, ты сошел с ума» — и купила мне гитару, которая, так сказать, до сих пор у меня живет. Ну, это все, конечно, играть на резинке…

ОЛЕГ: К музыке, значит, тебя привела резинка от трусов?

ЕГОР: Видимо, так.

ДЕВУШКА: А сейчас сможешь на резинке?

ЕГОР: На резинке? Не знаю.

ПЕСНЯ: