Марк Соболь - Театр теней

На чужой лагпункт мы обычно прибывали заранее. Я успевал сочинить стишки на местные темы, агитбригада их тут же разучивала, вечером шел спектакль: один-два скетча, эстрадные танцы-манцы и между ними куплеты на злобу дня. Все «свыше сапога» было запретным: чекисты, вольнонаемные и начальство солиднее десятника в интермедиях не упоминались.

В тот вечер мы играли на 2-м лагпункте. После спектакля за мной пришел боец из ВОХРы. На всякий случай я попрощался с ребятами. Меня привели на квартиру к Максимову. Я рассмотрел его еще с клубной сцены: молодой, телосложения, как некогда говаривали, субтильного; в петлицах цвета переспелой малины не то кубики, не то шпалы. Смеялся и аплодировал он от всей души, и никто этому не удивлялся: напомню, что время лишь подступало к эпохе всеобщего озверения.

В комнате у Максимова на столе, на белоснежной с цветными узорами скатерти фырчал самовар, выпуклое зеркало его боков отражало гражданина начальника в непристойно комическом виде. Самовар окружали, как пешки ферзя, рюмки тонкого стекла и поодаль хрустальные ладьи — стаканы по пояс в серебряном кружеве. На огромном кленовом листе, сработанном из деревянной плашки, раскинулись ломти белого хлеба — мечта со времен Лубянки! Меня маленько пошатнуло.

— Водку? — спросил Максимов. — Или артисты предпочитают коньяк?

— Водку, — откликнулся я и, спохватившись, прибавил, — гражданин начальник.

О чем у нас шел разговор — ей-богу, не помню. После двух рюмок меня повело, я забыл, с кем пью, и даже одобрительно высказался насчет закуски. И вдруг протрезвел, выскочил пробкой из омута, услышав невероятные, невозможные в лагерной жизни слова: «система Станиславского».

— Система Станиславского! — отчетливо сказал Максимов. — Ты учился в театральном: выкладывай, что это такое.

Молнией в мозг: они взяли самого Константина Сергеевича! Не знаю, не встречался, спал на творческом семинаре Тарханова (без фамилии, без фамилии!), гражданина Станиславского видел только на сцене…

— Сам-то ты как играешь: по системе или от себя? — продолжал допытываться Максимов. — Если я хочу быть великим артистом, одного таланта, выходит, мне мало?

Я обжегся чаем. Максимов все-таки был профессионалом, знал, когда оборвать допрос: он понял, что толку от меня сейчас, как от покойника.

— Ладно, иди в барак, — давешний вохровец уже переминался в дверях. — Добуду книжку твоего Станиславского, прочитаю.

И когда я уже поднялся:

— Скоро жди в гости. А для твоей бригады я к вам Солохову перекантую. Поет не хуже Неждановой.

Поговорим о странностях любви — разумеется, лагерной. В доступной сегодня литературе эта тема проскальзывает как бы между прочим, любовь там по-скотски похабна или упомянута подобием ремарки: он сошелся, она обрела мужа…

Тут еще вот что: когда по 12–14 часов каторжной работы, а еда — пайка и баланда, не до любви. Женские и мужские зоны, как правило, разделены. К тому же, хоть нет в уголовном кодексе статьи «за сожительство», карается это дело — по крайней мере, так было у нас в Темлаге — трехгодичным довеском к сроку.

Но куда денешься, если повсюду исключения из правил: работа не общая, а придурочная, в зоне контора, обслуга, на территории лагеря водятся вольняшки… Если душа и тело забиты еще не окончательно, и не только природа, но и духовное в человеке требуют своего.

Вот какое длинное вступление потребовалось мне, чтобы хоть немного рассказать о Дусе Солоховой — и о себе, понятно, — о той самой певунье, которую Максимов откомандировал со 2-го лагпункта в Центральные мастерские.

Она и вправду чудесно пела. Только не умела держаться на сцене. Да и выговор у нее, татарочки из Саратова, был какой-то на ползвука не русский, а я все-таки земляк московской просвирни. Честное слово, впервые я задержал ее после репетиции просто как постановщик спектакля.

Днем она работала телефонисткой на коммутаторе. У Б. Пильняка есть роман «Голый год» и там эпиграф: «Мужик у магазина читает вывеску: „Кому — таторы, а кому — ляторы“. Везде обманывают простой народ». Уполномоченный 3-го отдела на Центральных мастерских Николай Гейман, увидев Дусю, тут же решил, что все ее таторы и ляторы должны принадлежать ему. Ни я, ни она до поры об этом не ведали.

Оба мы были молодые, лопоухие, неоглядчивые, любовь ошеломила нас, как водоворот. И, как юные боги, мы сказали, что это прекрасно,

В клубе, эдаком монументальном бараке, было пять входов-выходов: один — парадный — с торца, по два запасных по бокам. За сценой, у дальней без окон и дверей стены, мне, заведующему клубом, выгородили кабинку. На зашарканном полу квадратная крышка люка была неприметна. Она скрывала шестой выход, хитрый лаз из подпола. Я его обнаружил, я его и утаил. А прожектора на вышках к полуночи резко снижали накал.