Ришар Мийе - Пристрастие к некрасивым женщинам

– Великолепный Шатобриан, – написала она на бумаге.

– А известно ли вам, что он был совсем невысокого роста?

– Вы говорите так, словно он был урод.

Клер покраснела, потом повернулась ко мне, подняла очки на лоб, прямо взглянула мне в глаза. Чтобы я посмотрел на нее, она похлопала меня по спине. Я чувствовал, что она готова была взять мое лицо обеими руками и притянуть к своему. И добавила, медленно шевеля губами, слова оставались непроизнесенными, в надежде, что я смогу прочесть их по губам, как это сделал бы глухой. А потом написала: «Ни вы, ни я – не красавцы. Мы это знаем, всегда знали и от этого страдали. И еще будем страдать. Однако мне с вами хорошо. Видите, я смелее вас. Женщины всегда смелее мужчин…»

Чтобы прочесть это, я присел на пляжное полотенце и так приблизился к ней, что мое плечо соприкасалось с ее, заставляя меня вздрагивать и снова стремиться к этому контакту. Я стал прижиматься к ней все сильнее, но не так, как это делает какой-нибудь соблазнитель в семейном пансионе или на пляже, а как мужчина, который знает, что женщина понимает его намерения и не желает ничего другого, но требует соблюдения приличий. И она добавила, прежде чем уйти: «А вы не слишком торопите события?»

Клер оказалась женщиной, которая почти два года давала мне самую живую иллюзию счастья. Однако я не был счастлив и не мог им быть, было слишком поздно: я не знал любви, никогда не был по-настоящему влюблен и боялся этого чувства, как чумы. Я был насквозь пропитан идеей, что я не мог родиться, как Шатобриан, таким страшным без подлинных причин, и был повинен в этом, несмотря на все, что я напридумывал, чтобы защитить себя. Ведь главная опасность всегда идет от самого себя, она зарождается внутри огромного и непознанного пространства – нашего тела. На самом деле мы устанавливаем внутри себя троянского коня любви, которую я считаю тяжелой болезнью, и я не хотел ей поддаваться. Я не мог позволить себе этого, очень рано познав горечь любви к нежеланному, и хотел лишь того, чтобы в определенных условиях это совпадало с моими чувствами. Я приспособился жить, не веря в любовь и интерес, который мог бы вызвать к себе, прекрасно понимая, что люди никогда не знают, какими их видят другие.

Клер сделала все, чтобы уговорить меня попробовать жить по-настоящему, хотя бы раз в жизни. Я так упорно этому сопротивлялся, потому что наша связь не могла продолжаться долго. Я любил только себя (по мнению сестры) и это подобие любви черпал в ненависти, которой я упивался и которая могла заставить любую женщину с самыми наилучшими стремлениями опустить руки. Мои любовницы редко понимали, с какой соперницей имели дело: эта соперница была тем более ужасной, что была глубоко запрятанной, коварной и в большинстве случаев зависела от развенчанных мечтаний писателя. Я не любил ее так, как она любила меня (или считала, что любила). Мне нравилось ее молчание, как она занималась любовью, проглоченные слова, ее странный, предвещавший оргазм лепет и ее крики, напоминавшие мне, сам не знаю почему, какой-то древний язык. Мне казалось иногда, что я занимаюсь любовью с некой ожившей на короткое время этрусской принцессой. Все то, чего до этого не дано было слышать, мне нравилось, волновало, давало, наконец, надежду на подлинное женское наслаждение. И если по прошествии двух лет я все-таки бросил Клер (или не привел ее к другому решению, кроме как уйти от меня), то вовсе не потому, что она мне надоела. Просто я не хотел заставлять ее страдать, испытывать муки, порожденные не любовью, а приступами самолюбия, что называются развенчанием иллюзий. Я знал, страдание было уже рядом, укрывшись, ожидая своего часа, оно уже было прописано в нашей истории. Клер суждено было страдать тем сильнее, что она отказывалась это понимать. Но в конце концов она все-таки об этом сказала, то есть написала мне письмо, настоящее письмо, в котором заявила, что так продолжаться не может, она уже приближалась к возрасту, когда пора иметь детей, обзавестись семьей.

Что я мог ей ответить? Что она говорила о вещах, о которых я всегда думал с содроганием? Что мое лицо запрещало становиться отцом, хотя сегодня почти монстры плодят детей? Что капризы генетики иногда дают удивительные результаты? Но я состоял в рядах уродов, одиночек, ненужных людей, братьев и сестер со страшными лицами: Бальзака, Стендаля, Марселя Швоба{ Швоб, Марсель (1867–1905) – французский писатель и переводчик, символист, писал притчевую фантастическую прозу.}; Катрин Поззи{ Поззи, Катрин (1882–1934) – французская поэтесса и мемуарист.}, описавшей себя как «худую и страшную, бледную, длинную вермишель с большими глазами»; Симоны Вейль{ Вейль, Симона (1909–1943) – французский философ и религиозный мыслитель.}, чья героиня Батай стала прообразом впечатляющей Лазар из «Синевы небес»; Сартра, обнаружившего свое уродство после того, как ему остригли волосы; и многих других, страшных и трогательных, кто помог мне выжить.