Витольд Гомбрович - Транс-Атлантик

Вы должны понять, что «Транс-Атлантик» — это не игрушка, не каприз, не случайность, а логическое и неизбежное следствие моего — польского — развития. Как-никак, а принадлежу я к тому поколению, которое узнало «независимость», но уже тогда, в довоенные годы, мне стало ясно, что желанная независимость вовсе не принесла нам ни настоящей свободы, ни долгожданной полноты жизни. Совсем наоборот — она добавила нам новую и еще более болезненно ощущаемую несвободу. Наши начинания казались тогда отмеченными клеймом безуспешности обреченными на какое-то несовершенство… и это независимое искусство, эта литература, эта политика были слабенькими, анемичными, как будто таяли у нас в руках… или узкими… или принимали странные и судорожные формы… В искусстве существует некий основополагающий принцип, который является моралью художника: произведение не может, не должно быть хуже создателя. А я постоянно был окружен произведениями, которые реализовывались хоть на вершок, да ниже создателя; в словах несколько худших, чем те уста, которые их изрекали, в делах чуть более бесталанных, чем тот, кто их вершил, в жизни, которая была беднее, чем те, кто ее переживал. Отсюда мое восприятие поляка как существа деформированного, скованного — отсюда мой роман «Фердыдурке», написанный под знаком инфантильной пупы и чудовищной хари. Я, быть может, не должен слишком связывать свои тогдашние переживания с польской реальностью, поскольку весь тогдашний мир способствовал такому деформированному восприятию — но более близкие по времени искажения терзают сильнее. Что же стояло на пути совершенного развития нашей государственной, политической, художественной деятельности, что ломало наш голос, наполняло притворством наши реакции и ввергало в сферу судорожной деятельности — неуравновешенной, колеблющейся между высотами безумия и самым плоским мошенничеством и комбинаторством? Мы, поляки, были частицами создания слишком слабого, чтобы быть в состоянии жить по-настоящему, но все же довольно сильного, чтобы держаться за эту жизнь.

Полужизнь Польши нас парализовала.

Я не обвиняю поляков в том, что они оказались в такой ситуации — ведь никто не выбирает своего места в мире — но меня беспокоит, что так много мы позволили и так безвольно позволяли ей, ситуации, чтобы она диктовала нам саму нашу сущность. Это и есть та мишень, по которой я хочу ударить. Тот факт, что среди вас не раздалось ни единого голоса протеста против того, что с вами творилось, это единодушие восторга, с которым вы принимали ваше полусуществование, для меня, во всяком случае, не свидетельство силы и здоровья. Народ не просто вас парализовывал, он, вдобавок, заставлял вас принимать этот паралич как самое большое сокровище и заставлял вас вставать на колени как раз перед тем, что вас ослабляло и деформировало. Поляки! Поляки! Вы обязаны любить собственную недоразвитость — вот оно, поражение.

Потом я был свидетелем, как на нашем энтузиазме, воодушевлении, обожании мы заехали — который раз в истории? в катастрофу. И что интересно, катастрофу мы восприняли без удивления, так, как будто она нам и предназначалась и как будто — несмотря ни на что — сознание собственной неспособности быть на высоте задачи было в глубине души нашим покаянием. Что же дальше? Новая, «пролетарская» Польша, которая пришла на смену прежней, хоть в определенном смысле и выросла из анахронизма и провела не одну справедливую реформу, снова пытается навязать полякам какой-то узкий и слишком примитивный стиль, форму, которая парализует. Если поляк оказался в Польше усеченным до размеров, требуемых правящей там доктриной, то поляк в эмиграции продолжает оставаться прикованным к национальному прошлому и он так сильно им угнетен и ограничен, что даже речи быть не может о полном использовании его силы, его культуры.

И вас удивляет, что после такого опыта я домогаюсь радикальных изменений? Новых путей нашего преодоления экзистенции? Насколько возможно обрести по крайней мере свободу движений! Обрести возможность творить! Занять такую позицию, с которой можно продвигаться вперед! Преодолеть паралич нашего существования! И не покоряться той Польше, которая была до сих пор.

В полемике с В. А. Збышевским («Вядомости» № 304) я писал: «Если в «Транс-Атлантике» можно услышать (в юмористической подаче) некий не допускавшийся до сих пор тон в отношении Польши — неприятие, страх, издевка, стыд — то это потому, что автор стремится защитить поляка от Польши… сделать так, чтобы поляк не покорялся пассивно своей польскости, чтобы он к ней подошел свысока. Что, собственно говоря, значит «Польша»? Польша — это наша совместная жизнь, такая, какой она сложилась за многие века. Но разве это не были века постоянного, отчаянного противоборства с превосходящими силами врагов, века болезненного, конвульсивного существования, века недоразвитости?.. Если поляк хочет быть человеком полноценным и способным к напряжению всей своей энергетики в переломный, как тот, что мы сейчас переживаем, момент, не должен ли он отказаться от службы той «польскости», которая определяет его сегодня?