Дэвид Николс: Мы

По контрасту моя жена в свои пятьдесят два года кажется мне такой же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее. Если бы я произнес это вслух, она сказала бы: «Дуглас, это всего лишь слова. Никому не нравятся морщины, никому не нравится седина». На что я ответил бы: «Но ни то ни другое не явилось для меня неожиданностью. Я с самого начала предполагал, что ты будешь стареть у меня на глазах. Так почему это должно меня тревожить? Я люблю само лицо, а не лицо в двадцать восемь, тридцать четыре или сорок три. Само лицо».

Возможно, ей понравилось бы услышать все это, но я так и не решился произнести свои мысли вслух. Я всегда полагал, что еще успею, и вот теперь, сидя на краю кровати в четыре часа утра и больше не прислушиваясь к передвижениям грабителей, я понял, что, должно быть, опоздал.

— И давно ты?..

— Не очень.

— Так когда ты?..

— Не знаю. Не сразу. Во всяком случае, пока Алби не уедет учиться. В конце лета. Осенью, когда начнется учебный год?

И под конец:

— Могу я узнать почему?

Чтобы вопрос и в конечном счете ответ имели смысл, придется кое-что пояснить. Инстинктивно я чувствую, что мою жизнь можно разделить на два четких периода: До Конни и После Конни, и прежде чем я начну подробно описывать, что произошло тем летом, наверное, стоит рассказать, как мы познакомились. Как-никак это история любви. Любовь определенно в ней присутствует.

«Одиночество» — проблемное слово, такими словами легко не бросаются. Оно вызывает у людей чувство дискомфорта, за ним тянутся всевозможные неприятные прилагательные, как «печальный» или «потерянный». Ко мне всегда относились с симпатией, как мне кажется, с большим уважением, но иметь мало врагов — это не то же самое, что иметь много друзей, я не стану отрицать, что в то время я был если не «одинок», то, во всяком случае, сам по себе, вопреки всем моим надеждам.

Для большинства людей годы их молодости, от двадцати до тридцати, являются пиком общительности, когда они отправляются в реальный мир, полный приключений, строят карьеру, ведут активную и интересную общественную жизнь, влюбляются, погружаются в секс и наркотики. Я видел, что все это происходило вокруг меня. Я знал о ночных клубах и художественных галереях, концертах и демонстрациях; я видел чужое похмелье, одну и ту же одежду, в которой приходили на работу несколько дней подряд, поцелуи в метро и слезы в столовой, но я наблюдал за всем этим словно через армированное стекло. Я имею в виду конец восьмидесятых, которые, несмотря на все несчастья и беспорядки, казались мне довольно интересным периодом. Рушились стены, в буквальном и фигуральном смысле менялись политические лица. Я бы не стал называть это революцией или описывать как новый рассвет — в Европе и на Ближнем Востоке шли войны, наблюдались беспорядки и экономическая нестабильность, — но, по крайней мере, чувствовалась непредсказуемость, ветер перемен. Помню, как много я читал в цветных приложениях о Втором лете любви [2] Второе лето любви — название, данное периоду 1988–1989 гг. в Великобритании, когда резко повысилась популярность музыки эйсид-хаус и рейвов с употреблением экстези. . Для Первого я был слишком юным, а во времена Второго я как раз завершал диссертацию о взаимодействии РНК и протеина и сворачивании протеина во время преобразования. «Единственная кислота [3] Кислотой называют наркотик ЛСД. в этом доме, — любил я повторять в лаборатории, — дезоксирибонуклеиновая». Эта шутка так и осталась недооцененной.

В общем, десятилетие подходило к концу, события происходили, но почему-то не здесь и не со мной, так что я на секунду задумался, не пора ли и в моей жизни чему-то поменяться и как мне этого добиться.

[4] Дрозофила чернобрюхая.

Берлинская стена все еще стояла, когда я переехал в Балхем. К тридцати годам я был биохимиком, доктором наук, и жил в маленькой полумеблированной, заложенной и перезаложенной квартирке недалеко от Хайроуд, целиком поглощенный работой и прорехой в бюджете. Будни и бо́льшую часть выходных я изучал обычную плодовую мушку, дрозофилу меланогастер, для моей первой работы после диссертации. То были чудесные времена в изучении дрозофилы, когда мы разрабатывали инструменты для расшифровки и манипуляции геномов, а в моей профессиональной, пусть не в личной жизни это был своеобразный золотой период.